Илья Виницкий - Дом толкователя

В позднейшей статье «О происшествиях 1848 года» Жуковский возвращается к теме присяги Николая и дает чеканную формулу власти императора: «…слово: Божиею милостию имеет свой полный смысл в императорском титуле Николая I-го: он прямо из руки Божией принял свою корону и, раз приняв, мужественно отстоял дар Божий в ту роковую минуту, когда враждебная сила покусилась на его похищение. Данное Богом, Богом и охраняется, и русский трон, в виду мятежей народных, уничтожающих святыню власти, непотрясаемо устоит на твердом основании Божией правды и веры в нее царя и народа» ( Жуковский 1902: X, 111). Интересно сопоставить сцену присяги Николая, которую поэт, по его собственным словам, невольно подсмотрел в придворной церкви, с тайной молитвы Александра, изображенной Жуковским в его послании к императору 1814 года. И там и там поэт представлен как тайный свидетель откровения власти в высокой жертве, но в каждом случае — разной: Александр отказывается от почестей, принося все свои великие деяния на алтарь Всевышнего (дар Богу); Николай — отказывается от власти и получает ее от Бога как святой долг (дар от Бога). Христианскому смирению Александра косвенно противопоставляется христианская ответственность Николая. Государя-ангела сменяет царь-воин. Образ Николая гораздо более земной, но именно в земной деятельности теперь видится святость жизни.

Вообще тема исторической бури симптоматична для русской литературы конца 1820-х годов. «Плавание короля Карла» можно рассматривать как вольный или невольный ответ Жуковского на аллюзионный «Арион» Пушкина (1827), в котором «грузный челн», ведомый «в молчаньи» умным кормщиком, гибнет, и в живых остается лишь поэт, поющий на необитаемом острове «прежние гимны» (мы не будем вдаваться в историю многочисленных толкований этого стихотворения). У Жуковского кормщиком оказывается государь, твердой рукой выводящий свой корабль к пристани. Среди спутников Карла, кстати сказать, есть и поэт — граф Гюи, который «вдруг начал петь, // Не тратя жалоб бесполезно: // „Когда б отсюда полететь // Я птичкой мог к своей любезной!“» ( Жуковский 1980 : 186). И он был спасен царственным кормщиком.

Знаменательно, что Жуковский вводит в свой перевод стихотворения Уланда образ солнца («Блеснуло солнце…»). В поэтических гимнах государю солнце — неизменный символ царской власти («Слава на небе солнцу великому…») ( Жуковский : II, 294).

Полагаем, что «средневековые» баллады и повести Жуковского («Кубок», «Перчатка» и др.) не только вписывались в «готическую эстетику» двора (рыцарские турниры, подвиги, награды, культ чести, служение прекрасной даме, средневековый антураж), но и оказывали на последнюю существенное влияние. Любопытно, что в своей «готической» поэзии Жуковский изображает и самого себя в виде старого рыцаря, вздыхающего «о славной старине и о земле далекой» (ср. одноименную балладу, написанную в том же Верне и впервые напечатанную в четвертом томе сочинений 1835 года, сразу после «Плавания короля Карла»).

Ср., например, потсдамский спектакль 1829 года по случаю тридцать первого дня рождения Александры Феодоровны В честь императрицы был устроен турнир немецких принцев, одетых средневековыми рыцарями. Призом был чудесный серебряный кубок.

Любопытно, что в конце 1840-х годов Жуковский противопоставляет русскому кораблю самодержавия пиратский корабль Британии. В послереволюционной статье об английской и русской политике говорится: «<���Н>а беду нашего века и к бесчестию английского народа, рулем ее корабля управляет рука, недостойная такой чести и власти (имеется в виду лорд Палмерстон. — И.В. ) <���…> Корабль Британии торжественно и спокойно властвовал бы морями, — под флагом общего мира, приветствуемый всеми благословляющими его хранительное шествие народами. Но этот корабль обратился во враждебное судно флибустьеров. Англия, при всем своем народном величии, не иное что, как всемирный корсар, сообщник сперва потаенный всех мелких разбойников, губящих явно и тайно в других народах порядок общественный, а теперь и явный разбойник, провозглашающий <���…> право сильного и без стыда поднимающий красное знамя коммунизма…» ( Жуковский 1902: XI, 40–41).

Ср. в этой связи последнюю балладу Жуковского «Элевзинский праздник», написанную в Верне в 1833 году. Тема всеобщего гражданского благоденствия — дара богов — реализуется здесь в образе нового града.

В рукописи начало работы над статьей датировано 1 января 1848 года ( Бычков : 132). О черновой редакции статьи см.: Жилякова: 346–347.

И в этом смысле особо показательно, что именно в «недрах» позитивизма зарождается идея о воскрешении с помощью науки душ умерших (О. Конт) — блестящий финал «романа с привидениями» XIX века.

Нина Перлина в разговоре с нами указала на возможное влияние статьи Жуковского на спиритуалистические рассуждения Свидригайлова в «Преступлении и наказании». Статья Жуковского была в поле зрения мистически настроенных писателей в 1860-е годы. Н. С. Лесков ссылался на нее в разборе рассказа И. С. Тургенева «Странная история» 1869 года («Русские общественные заметки» [см.: Лесков: X, 88–89]). Этой статьей интересовался в середине 1900-х годов А Блок. Как показал А. С. Янушкевич, она послужила источником некоторых эпизодов и образов булгаковского романа «Мастер и Маргарита» ( Янушкевич: 1997: 273–283).

Речь не идет о многочисленных спиритуалистских сайтах, часто помещающих на своих страницах эту статью или ее фрагменты.

Любопытно, что в первый же год своего существования «Ребус» напечатал стихотворение, продиктованное «духом» Жуковского во время спиритического сеанса «типтологическим путем», то есть «выстуканное по алфавиту ножкою стола в присутствии медиума» (Ребус. 1881. № 45. С. 470).

Эта поэтико-спиритуальная практика общения с тенями прошлого, детально разработанная в творчестве Жуковского 1810-х голов, была усвоена его современниками и последователями от Батюшкова до Кюхельбекера и Лермонтова.

Следует, однако, заметить, что и для самого Погодина эти истории представляли особый, духовный интерес. В конце жизни он даже издал книгу рассказов о мистических явлениях, случившихся с ним и его современниками («Простые речи о мудреных вещах», 1873). Здесь есть и история, относящаяся к Жуковскому (см. ниже).

Какую историю (или какие истории) рассказал Жуковский в дружеском кругу, неизвестно. В 1838 году в шведском замке Гринсгольм мимо поэта «провеяла» некая «бледная фигура с оловянными глазами» («Очерки Швеции»), В 1841 году привидение замка герцогов Бергских (Дюссельдорф) «удостоило своим вниманием» поэта и его молодую жену («Нечто о привидениях»). Но последний случай относится уже к более позднему, нежели обед у Черткова, времени.