Алексей Щербаков - Гении и злодейство. Новое мнение о нашей литературе

<...>

Святейший Владыко! Не пренебрегите вовсе моим недостойным возгласом. Может быть, не всякие семь лет Вашего слуха достигнет и такой. Не дайте нам предположить, не заставьте думать, что для архипастырей Русской Церкви земная власть выше небесной, земная ответственность – страшнее ответственности перед Богом.

Ни перед людьми, ни тем более на молитве не слукавим, что внешние путы сильнее нашего духа. Не легче было и при зарождении христианства, однако оно выстояло и расцвело. И указало путь – жертву. Лишенный всяких материальных сил – в жертве всегда одерживает победу. И такое же мученичество, достойное первых веков, приняли многие наши священники и единоверцы на нашей живой памяти. Но тогда – бросали львам, сегодня же можно потерять только благополучие.

В эти дни, коленно опускаясь перед Крестом, вынесенным на середину храма, спросите Господа: какова же иная цель Вашего служения в народе, почти утерявшем и дух христианства, и христианский облик?»

Я – человек неверующий и, возможно, чего-то не понимаю. Но, на мой непросвещенный взгляд, так может писать лишь человек, свято убежденный в своей чуть ли не ангельской моральной чистоте, в праве поучать всех и вся. Автор письма предлагает служителям Церкви героически лечь под каток. Я показывал это произведение верующим, которые посещали церковь и в советские времена. Одна из них сказала: «Если бы я увидела подобный текст в то время, решила бы, что это провокация».

И ведь что забавно? Такое письмо может быть интересно прежде всего посторонним Церкви людям. А если точнее... Ну конечно. «Лауреат Нобелевской премии выступил в защиту свободы совести в СССР». Опять-таки – прекрасный заголовок для западных газет.

Игра, конечно, рискованная. Но не настолько, как может показаться. 1972 год – уже не то время, когда нобелевского лауреата могли отправить за решетку. Но это была только разминка. Главный удар последовал позже.

В 1973 году в Париже всплывает самое знаменитое произведение Солженицына – «Архипелаг ГУЛАГ».

С точки зрения литературы это шедевр. Одна беда: «Архипелаг ГУЛАГ» – произведение, претендующее на документальность. На правду. А в этом смысле дело обстоит – хуже некуда. С достоверностью книга и рядом не лежала. Это выясняется даже при самом поверхностном обращении к фактам. Нагромождение ужасов по большей части не соответствует действительности. Весь «Архипелаг» состоит из натяжек, передержек и подтасовок. То есть имеются там реальные человеческие истории, возможно, и правдивые. Впрочем, и это не факт. Рассказы очевидцев – тем более лагерные рассказы и легенды – дело такое...

Вот как оценивает произведение в своих «Воспоминаниях» Л.А. Самутин, тоже изрядно посидевший, которого уж явно не отнесешь к любителям Сталина.

«Спустя четверть века, листая рукопись «Архипелага», я снова увижу описание «пыточного следствия», да еще в тех же самых словах и красках, которые помнятся мне еще с того, немецко-военного времени. Это картины, сошедшие почти в неизменном виде с гитлеровских газетных статей и страниц пропагандистских брошюр. Теперь они заняли десятки страниц «Архипелага», книги, которая претендует на исключительность, объективность и безупречность информации.

<...>

Из-за водянистости, отсутствия строгой организации материала и умения автора затуманивать сознание читателя, играя на его чувствах, при первом чтении проскакивает как-то незамеченным одно очевидное несоответствие. Красочно и драматично рисуя картины «пыточного следствия» над другими, дошедшие до Солженицына в пересказах, он затем на доброй сотне страниц будет рассказывать не столько о самом себе в роли подследственного, сколько о том, в какой обстановке протекала жизнь в следственной тюрьме: как заключенные читали книги, играли в шахматы, вели исторические, философские и литературные диспуты. И как-то не сразу придет мне в голову несоответствие картин фантастических пыток с воспоминаниями самого автора о его благополучном пребывании в камере.

<...>

Общие рассуждения о следствиях вообще, о которых знал из пятых или десятых рук автор, внимания не заслуживают. Описания камерного быта были бы интересны, не топи автор читателя в болотах невыносимых длиннот и скучных подробностях. Да и прямого отношения к делу они не имеют. И так ясно: сухо, тепло, белье даже. Правда, вот библиотекарша неумело пользуется косметикой. Но тут, как говорится, «мне бы ваши заботы...».

Попытки обобщений не лезут ни в какие ворота. Так, говоря о Колыме, Солженицын упоминает о сотнях тысяч заключенных, обитавших в тамошних лагерях в 1937 году. Но согласно документам, их в тот год было 70 414 человек. Цифры – из архивов НКВД. В этой структуре во внутренних документах не врали НИКОГДА. За вранье ставили к стенке без вопросов. Да и для того, чтобы перевезти на Колыму указанное Солженицыным количество зэков, не хватило бы никаких пароходов. (Железной дороги туда до сих пор нет. Нормальную автомобильную трассу открыли только недавно.) Максимальное же количество заключенных на Колыме было в 1952 году – 199 726 человек.

И так у Александра Исаевича во всем. Другое дело, повторюсь, написано-то сильно. Напор автора увлекает – и не дает заметить нестыковки. Так, Солженицын, описывая этап, сначала говорит, что все ценные вещи отбирают при шмоне перед посадкой. Потом – что их отбирает конвой и блатные. А в Магадане этап снова оказывается в «кожаных пальто и дорогих костюмах», с деньгами и ценными вещами. Хотя из предыдущих страниц следует, что у них уже отобрали чуть ли не все.

Чтобы лучше продемонстрировать, как трансформируется действительность в литературном пересказе, я обращусь к творчеству другого писателя, прославившегося лагерной тематикой, – Варламу Шаламову. А точнее – к его рассказу «Последний бой майора Пугачева». По нему недавно еще фильм поставили. Напомню сюжет. Майор Пугачев, фронтовик, попадает в плен к немцам, а после конечно же прямиком на Колыму. Там, осознав, что в лагере все равно не выжить, он подбивает группы таких же, как он, фронтовиков на побег. Они захватывают оружие, немножко мочат охрану и уходят в тайгу. Их настигает погоня – и они погибают свободными и с оружием в руках... Красиво.

На самом деле был на Колыме такой случай, и там в самом деле засветился майор Пугачев. Да только вот на самом-то деле из двенадцати бежавших семеро были власовцами, пятеро – полицаями, добровольно перешедшими на службу к немцам, и только один – бывший морской офицер, посаженный, кстати, не за политику, а за убийство милиционера при отягчающих обстоятельствах, а до войны имевший еще две судимости по «уголовке». Милая такая компания. Кстати, после побега ворота лагеря остались открытыми, но остальные зэки почему-то в тайгу не двинули. А ведь Варлам Шаламов тоже считается чуть ли не самым достоверным описателем колымских лагерей. И возникает вопрос: а что он еще добавил для большей эффектности? И что присочинили другие авторы?