Екатерина Цимбаева - Агата Кристи

Как бы ни были интересны Пуаро и мисс Марпл, все-таки интереснее задуматься о личности их создательницы. Собственный образ, который Агата Кристи создает в «Автобиографии», остро противоречит образу автора, возникающему в умах читателей при чтении ее романов. Тихая, робкая, крайне застенчивая, неуверенная в себе и в своей оценке людей, подчиняющаяся любому давлению, любым обстоятельствам, — неужели впрямь такова была в жизни Королева детектива? Косноязычие и застенчивость нисколько не противоречат писательскому таланту, даже ему способствуют. Но кое о чем она умолчала, либо сама этого в себе не понимала. Вспомним, как с детства любила она математику, как даже ради развлечения отправлялась на курсы бухгалтерии (вместо более полезных курсов домоводства или более приятных театральных кружков). Ей в высшей степени свойственны математичность мышления и предельный рационализм. А это уже качества, ярко проявляющиеся в ее творчестве. Даже в мистических рассказах поражает реалистичность ее восприятия мира. Весьма сомнительно, чтобы мистика хоть на миг ее увлекла, а не использовалась просто ради привлечения читателей. Склонность первого жениха к теософии тогда же оттолкнула ее, она не раз иронично развенчивала спиритизм. И хотя она описывала страхи разных героев, кажется, что самой ей понимание страха абсолютно чуждо. Поэтому ее персонажи никогда не впадают в истерику или в состояние аффекта, никакие крайние обстоятельства не заставляют их терять голову или лицо. А ведь даже рафинированным аристократам Дороти Сейерс не чужды всплески бурных страстей.

Хладнокровный тон Агаты Кристи объясняется не столько ее личной бесчувственностью — ее поведение в тягостных обстоятельствах противоречит такому предположению, — сколько ее стремлением к четкому, словно бы научному анализу самых сложных психологических состояний. Если ей случалось описывать чувства, которые она не понимала, она их просто констатировала без пояснений (как в «Розе и тисе»), если же понимала, то четко препарировала, даже на собственные эмоции глядя как бы со стороны.

Такая способность отстраненно смотреть даже на самую активную свою деятельность удобна ее обладателю, хотя малопривлекательна для окружающих. Для писательского успеха она не обязательна: слава богу, писателем, как футболистом, может стать человек любого склада! Но для детективного творчества она, видимо, желательна: недаром великие предшественники Агаты Кристи — Эдгар По и Конан Дойл — обладали ею в полной мере и передавали своим героям. Герой По с отстраненным интересом наблюдает даже свою гибель в пучине Мальстрема, а уж научность мышления Дюпена и Холмса не нуждается в комментариях. Возможно, причина предпочтительности именно такого взгляда для популярности автора криминальной истории просто в том, что большая часть публики не склонна всерьез сопереживать преступникам, жертвам, полицейским или подозреваемым. Вместе с тем полная отрешенность от реальности и человечности в духе Дюпена делает персонаж неприятным читателям и потому непопулярным. Конан Дойл в своем Холмсе нашел золотую середину, — и его великий сыщик навсегда стал эталоном. Агата Кристи продолжила эту традицию.

При всей отстраненности ее авторской позиции, передающейся и читателям, общая гуманистическая направленность ее творчества не подлежит никакому сомнению. Почти христианская — или детская — вера в конечное торжество Добра, пренебрежение любыми сантиментами во имя вечной ценности Справедливости, решительная поддержка слабых против виновных в преступлениях сильных мира сего — все эти характерные особенности детективной «сказки для взрослых» вполне обычны. Но у Королевы детектива они подкрепляются жесткой логичностью и математичностью доказательств их безусловной правильности. Именно эта закономерность победы над злом придает ее идеалам особую весомость. И неопровержимость.

И невозможно поверить, что сама она недооценивала глубинную гуманистическую ценность своего труда, что впрямь ставила его невысоко, словно пустое развлечение. Будь это так, она бросила бы писать тогда, когда родное государство подвергло ее наихудшему преследованию, какое может выпасть человеку в цивилизованном обществе, вынуждая прекратить всякую деятельность! А она не сломалась, она боролась до последнего вздоха за себя, за свою миссию — ради своих читателей. Но эти страницы ее жизни еще впереди…

Слава Агаты Кристи стояла в зените, личная жизнь миссис Маллоуэн складывалась вполне удачно. В доме на Шеффилд-террас она даже устроила себе кабинет:

«Мне хотелось иметь угол, где никто бы меня не беспокоил. В комнате не должно быть телефона — только большое пианино, крепкий большой стол, удобная софа или диван, стул с высокой прямой спинкой, чтобы печатать на машинке, и одно кресло, в котором можно расслабиться, — больше ничего. Я купила большой „Стейнвей“ и несказанно наслаждалась своей комнатой. Пока я находилась в доме, на моем этаже запрещалось пользоваться пылесосом, и даже если бы поблизости случился пожар, я бы пальцем не пошевелила. Впервые в жизни у меня появился собственный уголок, и я блаженствовала в нем пять или шесть лет, вплоть до момента, когда во время войны дом разбомбили. Не могу понять, почему я никогда больше не устраивала себе кабинета. Наверное, потому, что привычка работать за обеденным столом или на углу умывального столика слишком въелась в меня».

Дом на Шеффилд-террас был счастливым, «дом Макса» в Уоллингфорде доставлял удовольствие обоим супругам. А тем временем «дом Агаты» — Эшфилд — хирел с годами. Кроме школы, рядом, на месте бывшей виллы соседей, устроили лечебницу для душевнобольных (через дом от школы?!). Обитатели этого заведения временами оказывались вдруг в саду Эшфилда, прогоняя тени прежнего, мешая видеть там маленькую Агату Миллер, скатывающуюся с холмика на деревянной лошадке. Эшфилд становился насмешкой над самим собой.

А тут вдруг в 1939 году выставили на продажу самую красивую усадьбу Торки, стоявшую на берегу реки Дарт, — Гринуэй. Еще мать Агаты восхищалась этой усадьбой и ее великолепным садом и парком. Классический белый георгианский особняк был, как водится, испорчен викторианскими пристройками. Но его продавали баснословно дешево — за шесть тысяч фунтов (в 2000 году он стоил пять с лишним миллионов)! Такие деньги легко было найти, и Макс упросил жену купить дом, продав потерявший привлекательность Эшфилд. Агата сомневалась, ведь в ее детстве владельцы Гринуэя имели совсем иной социальный статус, чем хозяева вилл в Торки, и ее мать даже не мечтала проникнуть в мир родовитой знати. Ей ли стремиться к недостижимому? Макс настаивал. Правда, его привлекал не статус, не дом, не желание сделать ей приятное. И она это понимала: