Екатерина Цимбаева - Агата Кристи

Но ей уже было не пять лет, когда она, полураскрыв удивленный ротик, слушала безапелляционное суждение Няни о титулах и знатности… Или ей все еще пять лет? Детство, столь властное над нею, становилось единственным прибежищем измученной души. И чем дальше оно уходило, тем ярче ощущалось. Исчезло все горькое, что было в нем, что помнилось еще во времена Мэри Уэстмакотт. Она полностью убедила себя, что то было время безоблачного, ничем не омраченного счастья. И погружалась в детскую веру в бесконечную радость бытия. И вместе с тем не отрывалась от себя нынешней, ведь и ныне она чувствовала радость от простой возможности жить:

«Я, сегодняшняя, точно такая же, как та серьезная маленькая девочка с белесыми льняными локонами. Дом — тело, в котором обитает дух, — вырастает, развивает инстинкты, вкусы, эмоции, интеллект, но я сама, я вся, я — настоящая Агата, я — остаюсь. Я не знаю всей Агаты. Всю Агату знает один только Господь Бог.

Вот мы проходим все поочередно: маленькая Агата Миллер, юная Агата Миллер, Агата Кристи и Агата Маллоуэн. Куда мы идем? Конечно же никто не знает, и именно от этого перехватывает дыхание.

Я люблю жизнь. И никакое отчаяние, адские муки и несчастья никогда не заставят меня забыть, что просто жить — это великое благо».

Старость лишила многого, многое отняли и люди, но душа человека не умирает, пока он жив, — а она верила, что и после смерти. Да и старость еще не лишила всего:

«Многое еще и остается. Опера и концерты, чтение, наслаждение, которое испытываешь, ложась в постель и засыпая, самые разные сны, молодежь, которая приходит навестить меня и бывает удивительно мила. А самое, пожалуй, лучшее, сидеть на солнышке, тихо дремать и… вот мы и добрались до главного — вспоминать! „Я вспоминаю… Я вспоминаю дом, где я родился…“

Подобно поэту, и я всегда мысленно возвращаюсь в дом, где родилась, — в Эшфилд.

Как много он для меня значит! Мне почти никогда не снятся ни Гринуэй, ни Уинтербрук. Только Эшфилд. Старая, хорошо знакомая обстановка усадьбы, где начиналась жизнь, хоть люди во сне могут быть и нынешние. Как хорошо я знаю там каждую мелочь: вот вылинявшая красная портьера на кухонной двери, медная решетка с узором из подсолнухов перед камином в холле, турецкий ковер на лестнице, большая, обшарпанная классная комната с тиснеными обоями — темно-синими с золотом».

И надо всем — канарейка в клетке над кроваткой… собачка Тони… Может быть, они так сладко вспоминались ей потому, что всегда были рядом, всегда позволяли себя любить? и потому так страшно стало исчезновение — предательство любви! — канарейки Голди и так невероятно важно ее возвращение?! Она и сама предала родной дом, продав его, и горько раскаивалась в этом проступке против любви. Но не поступила ли она все-таки правильно, сохранив его только в воспоминаниях? Реальный Эшфилд уже давно не был бы домом ее детства, тот дом исчез со своей эпохой и существовал бы сейчас как нелепый пережиток прошлого. В памяти же он остался нетронутым, неся в душу свет и тепло, которых в нем в действительности всегда недоставало.

Агата Кристи вводила детские воспоминания в каждую из своих поздних книг, словно только ради этого их и сочиняла. А американские издатели не желали их печатать: «…персонажи такие чертовски дряхлые»! Вероятно, люди в Америке умирают молодыми?

Существует мнение, что после 1971 года леди Маллоуэн страдала болезнью Альцгеймера. Возможно. Тема эта благодатна для тех, кто уверен, что ни его, ни его близких никогда не коснется трагедия старческого угасания. Предвидя возможность такого конца, сама Агата Кристи еще в Эпилоге «Автобиографии» иронически размышляла:

«Такой жизнью, какую прожила я, — достойной и насыщенной, — можно гордиться. Хорошо, конечно, писать такие возвышенные слова. А что если я проживу лет до девяноста трех, сведу с ума всех близких тем, что не буду слышать ни слова, стану горько сетовать на несовершенство слуховых аппаратов, задавать бесчисленное множество вопросов, тут же забывать, что мне ответили, и спрашивать снова то же самое? Буду яростно ссориться с сиделкой и обвинять ее в том, что она хочет меня отравить, или сбегать из лучшего заведения для благородных старых дам, обрекая свою бедную семью на бесконечные тревоги? А когда наконец схвачу бронхит, все вокруг станут шептать: „Бедняжка, но нельзя не признать, что это для всех будет избавлением…“

Это действительно будет избавлением — для них; и это лучшее, что может случиться».

Но этого не случилось. Сердечные припадки, переломы шейки бедра, сотрясения мозга, — она испытала все невзгоды дряхлости. А за ужасной видимостью согбенной иссохшей старушки пряталась прежняя счастливая сущность ребенка. Больная или нет, она не стала невыносима, не портила жизнь близким. Она просто сидела, полуослепшая, погруженная в себя, как сидела ее бабушка в 1914 году, так же с горечью наблюдая рушащийся вокруг мир, за который она боролась в своих романах, но который безнадежно исчезал. А где-то ползали ее правнуки, дети Мэтью, и другие малыши семидесятых годов, и считали этот мир единственно возможным и правильным…

Она умерла 12 января 1976 года в Уоллингфорде и похоронена в церкви соседней деревни Чолси. Возможно, она сама выбрала бы свою церковь в Торки, среди основателей которой была с рождения и о которой всегда заботилась? Она радовалась, когда на доход от подаренного ею рассказа в церкви создали по ее желанию витраж Доброго Пастыря: «Мне хотелось, чтобы витраж выглядел радостным и доставлял удовольствие детям».

Ее верная Шарлотт Фишер после смерти хозяйки начала испытывать сердечные приступы и умерла через три месяца. Напрасно Агата Кристи всю жизнь считала, что преданность свойственна лишь викторианцам! Преданность окружала ее, но она ее не замечала, ибо ее проявления не походили на памятную ей преданность кухарки Джейн. И только ли Карло Фишер! Никто из многолетних помощников и доверенных лиц, никто из знакомых и собратьев по перу, ни зять, ни дочь, ни муж, ни даже вторая жена Макса не обрушились на умершую Королеву детектива со всяким злоречием. Единственные, вполне бессмысленные, сплетни касались добрачных отношений двух ее мужей с их вторыми женами да пресловутого «исчезновения» 1926 года. Немногим всемирным знаменитостям посчастливилось оставить по себе кристально чистую память…

Приятно было бы написать, что эта память жива, что Агата Кристи ушла не в небытие, а в бессмертие. Долгие годы казалось, что так оно и есть. Ее слава стояла высоко как никогда. Ее книги читались и перечитывались миллионами людей едва ли не на всех языках мира. Экранизации по ее произведениям продолжали создаваться одна за другой во многих странах, в том числе и в СССР. При жизни она так и не дождалась достойного воплощения образов ее главных героев. В кино им не посчастливилось до сей поры, а вот их судьба на телевизионном экране — к которому писательница относилась с неодобрением, — сложилась удачнее.