Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

Отец Хрисанф производил зрелище величественное и даже подавляющее. Он уверял меня, что своей молитвой может вызвать дождь. Чувствовал себя колдуном.

Отец Валиил, обвыкнув в церковном быту, приобрёл новую, православную вальяжность, позабросив и француженок, и стихи.

Мы с сестрой сидели на брёвнышках возле храма в погожий субботний день.

Отец Александр прищурился от солнца и раздумчиво произнёс:

— Сестрица Алёнушка и братец Иванушка... Разглядел книгу у меня на коленях и прибавил:

— Не читай, братец, "Георгия Фёдоровича" — козлёночком станешь!

Нельзя сказать, что философией заниматься достойно или праведно (как и математикой, или музыкой). Это неотвязное дело для тех, кто не может успокоиться никаким иным образом. Успокоиться в процессе — "своём" деле.

Вот почему занятие философией не имеет моральных оправданий, да и не нуждается в них. Философия — жестокое профессиональное дело. Нельзя сказать, что философ праведен. Он может быть на правильном пути к истине, может создать истинную систему, но истина не открывается ему, а светит издалека, как привлекательная цель. Цель, которую он стремится поразить, изловить.

В философии нет ни откровений, ни догматов, ни таинств. В ней попираются авторитеты или избираются по сердечной склонности. Это сфера чистого Логоса, мышления, как бы ни притягательны были созерцание, радость и любовь.

Метафизика избирает в мире чистые сущности, которые и суть её предмет. Происходит сведение и сокращение сущностей.

Предельная сущность — мир. Бога не видел никто никогда. Христос — предобраз мира. Мир до грехопадения — образ и подобие Божие; его сосредоточие — Адам (земля).

Христианство — соблазн для эллинов своей предметностью, конкретикой: Сын Божий родился от Девы, имя Его — Иисус, Он был плотником из Назарета. Мы вкушаем Его плоть и кровь. Не куда-нибудь, а именно к Нему мы придём по воскресении. Святые конкретны, они имеют имена.

Христианство конкретно, оно слишком конкретно: мой батюшка, мой храм, вот эта икона, эта свеча, эти деревья за оградой кладбища и этот дымок над костром привала паломников...

Надо жить так метафизически убедительно, чтобы истина этого бытия сняла своей очевидностью.

— Человек ли ты?

— Так, Господи.

— Страх держи в душе.

— Почему, Господи?

— Человек ли ты?

— Так, Господи.

— Страх держи в душе, человек.

— Не служишь ли врагу Моему?

— Нет, Господи.

— И впредь не служи.

— Суесловием не грешишь ли?

— Грешен, Господи.

— Иди и не греши больше.

— Не служишь ли также и маммоне?

— Грешен, Господи.

— Иди и больше не греши.

— Господи! Господи! Как жизнь прожить, исполненную смысла?

— Сердцем твоим и умой, всеми помышлениями твоими и делами служи Всевышнему, о малом же не помышляй. Ибо все в воле Его. Богу единому служи, как Я служу Отцу Моему. Ближних возлюби, как Я возлюбил возлюбленных Моих. О пище не заботься, о крове и одежде, ибо Дам тебе. Земную славу отринь, ибо во Мне истина и суть сущего, и смысл имеющего быть. Так живи, и спасён будешь, и путь обретёшь и жизнь вечную.

Дети в одиночестве испытывают страх. В детстве всегда должен присутствовать взрослый человек.

Для взрослых в роли взрослого выступает Иисус Христос.

Ночь, когда мне приснилось, что Бога нет.

Ощущение непоправимого несчастья.

Пронзительно острый месяц глядел в окно, давила шею цепочка от креста. И было так невыносимо тяжело, словно мне душу отрезали.

— А вы как живёте?

— Хорошо, батюшка, слава Богу. Работы вот только много.

— Работы много — это не беда. Плохо, когда грехов много.

— И грехов хватает, батюшка. Отец Александр ободряюще кивнул.

(пропуск)… зов

Я проснулся утром от звериной, тигриной масти страсти.

В печаль открытого окна Чёлном любви вплыла луна, И пальцы тонкие сплела, И липкий воском залила, И не оставила следа Печать росы в ночи стыда.

Штормбассейн. Почему-то больше всего мне вспоминается штормбассейн.

Обычно вода в нем была мирной — морская, голубовато-зелёная, она виднелась в смотровых люках, если быть снаружи. Лишь однажды я видел, как по кругу воды, опоясывающему штормбассейн (как в самоваре), ходили волны. А вообще там можно было устраивать бурю какую угодно, в любое количество баллов. В штормбассейне, кроме того, жили люди. Там внутри были просторные комнаты с огромными, настежь распахнутыми окнами, койками, стульями, столами, тумбочками и утюгами. Там жили, не особо задумываясь над различиями пола, безмятежно и просто, молодые гидрофизики — загорелые, румяные от помидоров, насквозь просоленные морем. Ещё гидрофизики жили в фанерных домиках на берегу, хотя жить там не полагалось, так как берег был испытательным полигоном, а домики — лабораториями с контрольно-измерительной аппаратурой. Тщательно скрывались следы жилья: матрасы с одеялами и подушками, остатки репчатого лука, соль, рапаны, рыбья чешуя, бутылки из-под дешёвого крымского вина.

Одним летом на полигоне поселились сестры, которые ходили в махровых полотенцах и совратили физиков всех до единого, а потом всем ужасно надоели. В ходу было слово "клиент".

Был очень популярен только что возникший анекдот про космонавта Хабибуллина, забывшего свои позывные, которому с земли по радио говорят: "Хабибуллин, жопа, ты же Сокол!"

Вечерами все население Симеиза и Кацивели, несмотря на жару, пропадало у телевизоров: шла премьера фильма о Штирлице.

Антисемитизм там был, но умеренный, просвещённый — не как у необразованного сословия России.

Приехал жирный, сальный, весь в деньгах, сибиряк — слегка раскосый, как медведь, с жирными руками и волосами. Произнёс не ведомое дотоле словечко "БАМ", куда в этот день отправлялся первый поезд добровольцев, цитировал речь Брежнева, был очень воодушевлён перспективами дороги.

Сосновые шишки бомбардировали крышу. В окно, пришторенное занавесками, посвечивая русалочьей чешуёй, вплывала бесстыдная ночь.

На садовой скамейке спал в обнимку с мотоциклом участковый милиционер по кличке Шериф.

"Детейрос — это значит ходить по острию ножа, или жить так, как живут евреи.

"Пришёл ученик к учителю и спросил про кипрамту (смирительную палку)."

— Ты еси священник по чину Мелхиседекову, — сказал батюшка, облачив меня в крылатое одеяние во сне. А я привалился головой почему-то к пианино и заплакал о своих грехах.

— Господи, Ты создал меня таким, — плакал я. — Не презри создание Своё! Гнев, гордость и плотское вожделение — вот и все моё существо. А где же память смертная, любовь, обетование вечной жизни?