Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

Старик-фотограф с очень бойкими чёрными глазами-буравчиками возбуждённо рассказывал мне о комсомольской конференции, которую он только что снимал, — какие там замечательные, боевые ребята — не то, что мы, вспоминал двадцать третий год.

А я, грешным делом, возьми да и подумай: "Попался бы ты мне, мерзавец, в двадцать третьем году..."

Тогда он был секретарь комсомольской ячейки, страшный человек, а теперь — просто старичок.

Я сидел напротив него за обеденным столом и думал, смирившись в сердце своём: "В чем было наше упущение?"

Почему-то Николай II воспринимается мною как человек, постоянно мучимый головными болями.

Он был, видимо, неплохой мужик, недалёкий и безвольный. Был очень привязан к жене и детям.

Зачем-то слушал Гришку Распутина, шёл на поводу у правых экстремистов. Поддался и либералам — отдал престол.

Его эксцентрические расстрелы были выходками неврастеника.

Он был запуган революцией и принял Февраль со смирением и кротостью. Это вообще романовская черта, если вспомнить легенду об Александре I.

Взрывы слепой и потому нелепой жестокости Николай унаследовал от дедов — тёзки и Павла.

Пишут, что в неволе он притих, был задумчив и все колол дрова. Царевны, воспитанные в христианстве, терпеливо сносили мат охранников.

Когда белые подходили к Екатеринбургу, чекисты отвели царскую семью в подвал и всех, включая и детей, расстреляли из пистолетов в упор, а тела облили кислотой (так же было поступлено впоследствии с Лумумбой).

А потом срыли и дом в Свердловске, где произошло цареубийство, и не осталось никаких следов.

Временами случались маленькие происшествия: то загорался туалет напротив редакторского кабинета, то приходила, гордо выпятив туго вздувшийся живот, незамужняя секретарша, то резал вены художник, считавшийся на грани гениальности.

Вагрич Бахчанян собрался уезжать. Его спросили, почему. Он ответил: У меня тоска по ностальгии.

Нас учили премудрости Горького: "Если враг не сдаётся, его уничтожают".

Настина мама, умирая от рака, так и не смогла примириться с тем, что её дочь — христианка, и все твердила: "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях". А брат Насти Петя ("Петруччо", как он шутовски отрекомендовался мне однажды по телефону) был издёрган алкоголем и наркотиками и выбросился из окна.

Настя плакала, курила, а по ночам, при свете настольной лампы, левкасила доски, писала, олифила и вновь писала глянцевые, сияющие на тёмном фоне, румяноликие иконы. Пятеро детей спали, кто спокойно, кто нервно разбрасывая руки, в тёмных, скраденных пологом ночи углах. Стёпа корпел при ярчайшей лампочке на кухне, вырисовывая беглым физтеховским почерком шеренги формул, похожих на орнаментальную графику египетских, в пирамидах найденных пиктограмм, порождая ужасающую мощь режущего луча, завязывающегося из этих латинских и греческих букв и арабских цифр, выписанных блестящей сталью шариковой ручки на кухонном столе с подстеленной газетой. Временами на стол вскарабкивалась мышь. Стёпа кормил её сыром. Он засыпал, улыбаясь своим мыслям, безмятежный, чуть лысеющий, с пушистой рыжей бородой, аккуратно сложив под подушку очки с золотистыми дужками.

Я понял, что эти, играющие за моей спиной в Подкидного дурака, и этот, со странным усердием тренькающий на гитаре, — мой надёжный тыл.

Это моя страна и это мой народ, несмотря на все пошлости Чернышевского. Забывший Бога народ.

Напротив меня сидели два щетинистых субъекта в драповых пальто с оторванными пуговицами и долгое время молчали, уткнув носы в затёртые шарфы. Наконец один из них повернул к другому голову и сказал:

— Но зато все же мы — интересные люди!

Да, ты уж запасся удостоверениями — что ты и тигр, и волк, и медведь, — сказал мой друг, удивлённо взирая на мои корреспондентские регалии.

— Мы не умеем различать духов, — говорил он. ("Я был тогда молод, — вспоминал о тех временах мой приятель-переплётчик — создатель романса "Поручик Голицын", — и не имел никакого опыта, кроме опыта подпольной борьбы".)

— Меня тут напугали, — продолжал забредший в редакцию друг, — говорят, что Москву скоро переведут на третью категорию снабжения. А она давно уже на пятой категории!

— Напугали, выходит, ежа голым задом.

— Эти все события показали, что можно все, что угодно. Это был прекрасный социальный эксперимент. И все эти социологи, экономисты и прочие, которые кормятся вокруг науки, должны только радоваться. Правда, до конца эксперимент довести, как в Кампучии, не удалось. Там ведь только чиновники имели право есть рыбу и мясо.

— Да, как в Кампучии — отстрел ненужных сограждан.

— Нас внешние обстоятельства немного сдерживают. Если б не они, все было бы о'кей.

— Ой, не знаем, что завтра будет.

— Что завтра? Тут не знаешь, что сегодня-то было.

— Народ пуганый, потому и не бунтует.

— Понятно, что все хотят выбиться в начальство, чтобы жить не по законам коммунизма.

— Американцы говорят: "Вам не нравится правительство? Так смените его".

— Они не понимают того, что такое коммунизм, и пример с Кампучией их ничему не научил.

Гонорары были разными: от трёх до семи лет.

А мой друг, быв спрошен о том, что ждёт нас в будущем, отвечал со всей определённостью:

— Три по пять. И разъяснял:

— Пять лет тюрем, пять — лагерей и пять — по рогам.

("По рогам" означало ссылку без права переписки.)

— Страна юридическая, — утешал он. — В других бы голову оторвали.

Это была страшная зима — с дикими морозами, пустыми прилавками магазинов.

В отделе юмора "Литературной газеты" — "клубе рогов и копыт" — выдавали продукты по талонам. Я для юмора спросил: — Что, рога и копыта дают?

А оказалось — действительно, копыта — говяжьи — на холодец.

Мой друг все твердил о Кампучии, об убийствах масс людей мотыгами — экономили патроны: — Если Россия и не погибнет, то исключительно благодаря своей расхлябанности... На нас ещё Запад давит. Не в том смысле, что морально давит, а тем, что он вообще существует.

И о связях наших в этом вымороченном мире: — Мы должны — как два чукчи среди льдов...

Владик Пафнутьев съездил в Испанию. Он был секретарём комитета комсомола в редакции. Вернувшись, рассказывал о классовой борьбе.

Амиров, имея в виду отдел национальных литератур, которым заведовал наш комсорг, ехидно называл его "курбаши Пафнутьев".

И правда, в кабинет Владика цепочкой тянулись восточные люди, и тогда из-за дверей по коридору плыли запахи коньяков и жареной баранины.