Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

"В жизни временней..."

"Не остави мене без удела в блаженной вечности."

Когда в мир проникло зло, включилось время. И этот хронометр будет остановлен в конце времён.

Бесы — фауна ада.

Ад и рай — ландшафты. Духовные ландшафты.

Ангелы — фауна рая: "шестикрилатые животные серафимы".

Был, помню, такой сон. Мы с отцом Александром Менем стоим на каменной площадке высоко над морем. Какие-то цветы в гипсовых вазах, пальмы. Море сияет. Отец — в белом подряснике, очень довольный и говорит мне:

— А здорово мы оторвались!

И я так понимаю, что мы находимся в Царстве Небесном, а отрыв — это наша с ним внезапная смерть и тем самым спасение от преследовавших нас врагов.

(Это ещё он был тогда жив.)

А второй сон — уже после его смерти. Я стою во дворе дома в Ереване и вижу, что в подъезд входит отец Александр — в длинном плаще с поднятым воротником, тёмной широкополой шляпе, с портфелем — пришёл кого-то навестить.

Он поднимается по лестнице — я могу видеть сквозь стену это его движение.

А затем — вдруг — на стене, чуть сбоку от лестничного пролёта, — на наружной стене — появляется его светящийся, движущийся портрет вполоборота — по пояс.

Он сияет и светится, полыхает пламенем, озаряя все вокруг!

Я падаю на колени, протягиваю к нему руки, кричу: — Отец, так вы живы?! — и плачу...

Максимилиан Волошин рассказывал последней и необычайной встрече с Гумилёвым. В течение жизни они много раз встречались. Но случилось так, что, по весьма деликатному поводу (о котором говорить сейчас излишне), у них возникла ссора, которая привела к дуэли, по счастью, окончившейся без кровопролития. После этого они долгое время не виделись.

И вот однажды Волошин шёл по улице в Феодосии и увидел идущего ему навстречу Гумилёва. Лицо Гумилёва как-то особенно светилось, и весь его облик был радостным.

Волошин, забыв все прежние недоразумения и видя Гумилёва в таком хорошем настроении, с открытым сердцем, приветливо направился навстречу ему. Но тот, поравнявшись с Волошиным, вдруг исчез, как призрак.

Волошин отметил у себя дату необычной встречи — это было 24 августа 1921 года — день смерти Гумилёва.

Мне приснилась русская Америка. Архитектурно она была похожа на древнюю Грецию. Там стояли дворцы с колоннами — это были различные факультеты университета, в котором я преподавал. В одной из аудиторий я оставил свою сумку и не мог вспомнить, где. В ней было что-то очень важное и дорогое для меня. Я искал её всюду и не находил. Возможно, её кто-то украл.

И я услышал голос с небес:

— Если простую житейскую вещь, которая сегодня есть, а завтра нет, так жалко, — кольми паче жену? Так сказал мне Господь.

КОНЕЦ

Удивительная книга, необычная. Без начала, без конца — да она в этом и не нуждается. Фактически можно начать читать её с любого места. Но, раз начав, оторваться уже от неё трудно.

Её фрагментарность — это прозрачная графика, лаконичная, стремительная, летящая какая-то.

Нет тяжеловесных описаний подробностей нашей жизни. Все, что составляет её суть, схвачено энергично, живо, выразительно. И вот уже — мы, наше время, наша жизнь, такая знакомая и всегда новая.

Тут есть своя философия. Политика. Религия.

Прекрасны строки об отце Александре Мене. Эпизод, несколько брошенных слов — а перед нами Пастырь, Философ, Учёный и Человек. Человечный, во все проникающий, несущий свет, открывающий новое дыхание человек. Может быть, потому и выстояла наша Церковь, сохранились крупицы добра в народе, что были такие, как он. Было к кому потянуться, припасть, напиться воды живой.

Церковное пение — общение простой души с небесами.

Годы застоя. Всем ещё памятная житуха наша, высвеченная удивительно точными выразительными отдельными эпизодами. Житуха, ломающая каждого из нас на свой лад. И мы все, каждый на свой лад, противостоящие ей, житухе этой, и приноравливающиеся к ней!

Книга жизни, бытие. Человек ужасен и прекрасен.

И август 1991 года, когда что-то происходило вокруг. Запомнилось странное освещение над Москвой. Был Свет, и с нами был Бог. И все лучшее, что было в Москве, России, потянулось к Белому дому и стало в живые цепи.

Писать об этой книге трудно. Все там своё, знакомое, надоевшее и вечно новое, волнующее.

И о любви... Большая, вечная. "По утрам я любуюсь профилем моей жены"... И — мурашки по спине.

Книга, которую все время сам дописываешь, додумываешь, дополняешь и не можешь от неё отказаться.

Книга-импульс.

М. Плющ

Старая дача в Лианозове. Посёлок, обречённый на уничтожение, — безжалостно наступал город. Но пока… Пока было замечательное летнее утро, буйствовала густая свежая зелень, а во дворе на лужайке – оживлённая толпа знакомых и незнакомых мне людей. Кое-кого я знала: они привели меня сюда, и один из них – Пётр Старчик – диссидент, известный композитор. Были здесь и известные художники со своими картинами и незнакомые мне люди. Кто с музыкальными инструментами, кто с чем. Сначала мы просто бродили по лужайке тут и там, а потом все это общество как-то организовалось и началось осмысленное общение. На сочной свежей траве художники разложили свои картины, и они ожили, заискрились. Хозяин дома – Владимир Ерохин – с саксофоном ходил от картины к картине, и саксофон пел об их прелести, о прелести нашего собрания, нашей готовности понять друг друга.

И мне вдруг тоже так захотелось что-то своё, самое сокровенное, неясное ещё мне самой из своих рук бережно переложить в эту прохладную свежую траву, а Володя пусть бы пел об этом на своём саксофоне.

Остановились у картин хозяйки дома – Раисы Гершзон. Тогда, по-моему, это были чуть ли не листки из ученической тетради со странными причудливыми какими-то снами, поражающие строгой отрешённостью, глубиной и высокой простотой.

— Что это? Что вы рисуете? – спросила я.

— Не знаю, сама не знаю, моя мама, она сейчас живёт в Израиле, говорит, что я рисую Израиль. Я там никогда не была.

Это потом эти рисунки станут знакомыми, привычными, а сейчас задевали странной прелестью своею.

А потом кто-то играл на альте, и чудные мелодии прямо с нашей лужайки поднимались к небу.

П. Старчик мощно пел великих поэтов, а Володя аккомпанировал ему на скрипке и флейте, и была ещё общая трапеза, а к вечеру разбрелись все по углам.