Юлия Кудрина - Мария Федоровна

Все мы более или менее знали, что этим должно было все кончиться, предупреждали, говорили, писали. У меня совесть совсем чиста, так как 12 ноября из штаба Брусилова с его ведома и через него я писал Ники и предупреждал, что грозовые тучи надвигаются, которые все сметут, и умолял его учредить ответственное (подчеркнуто великим князем. — Ю. К.) министерство, но, увы, он не внял моим мольбам, ни мольбам Сандро, Николая, Алексеева, отца Шабельского, Кауфмана и многих других беззаветно преданных ему людей. Очень вероятно будет введена республика, несмотря на то, что большинство этого не желает, но меньшинство уже терроризировало благомыслящую часть и она молчит и прячется. Даже мои честные музейцы (служащие Русского музея императора Александра III, где великий князь Георгий Михайлович был управляющим с 1895 года. — Ю. К.) и те не хотят республики, но она, по-моему, имеет очень большие шансы».

Поток такого рода «изъявления чувств» был столь велик, что Временное правительство в постановлении от 8 апреля 1917 года поручило министру юстиции «обратиться ко всем членам бывшей Императорской фамилии с просьбой воздержаться, в собственных интересах, от каких-либо сообщений, предназначенных для помещения в повременных изданиях».

«Во всем этом море лжи, клеветы и ругани, — писал философ С. Булгаков, — он (Николай II. — Ю. К.) выходил прекрасным и чистым. Ни единого неверного, неблагородного, нецарственного жеста, такое достоинство, такая покорность и смирение».

Известие о том, что 2 марта 1917 года Николай II подписал отречение от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича, по словам великой княгини Ольги Александровны, «поразило» всех «как гром среди ясного неба… Мы все были парализованы. Моя мать была вне себя, и я всю ночь провела у нее. На следующий день она поехала в Могилев, а я возвратилась назад к моей работе в госпитале».

В Ставке, куда Мария Федоровна прибыла вместе со своим зятем — великим князем Александром Михайловичем, она в последний раз встретилась со своим сыном Николаем. Дневниковые записи императрицы с 23 февраля (13 марта) до 2 (15) марта 1917 года — дня отречения Николая II — свидетельствуют о том, что она понимала происходившие в стране события и давала им соответствующую оценку. Боль и гнев, жалость пополам с возмущением сквозят в ее записях.

«3 (16) марта 1917 г. Пятница. Спала плохо, находилась в сильном душевном волнении. В 9 ¼ пришел Сандро с внушающими ужас известиями — как будто бы Ники отрекся в пользу Миши. Я в полном отчаянии. Подумать только, стоило ли жить, чтобы когда-нибудь пережить такой кошмар! Он предложил поехать к нему (Ники), и я сразу согласилась…»

В сопровождении великого князя Александра Михайловича, князей Г. Шервашидзе, Долгорукова и фрейлины З. Менгден 3 марта императрица прибыла в Могилев. Было очень холодно. Сугробы покрывали землю, и в этом белом безмолвии Мария Федоровна и ее сопровождающие смогли различить лишь темный силуэт города и железнодорожный вокзал. Как вспоминала Менгден, они увидели царя, стоявшего в одиночестве на перроне, далеко впереди большой свиты. Он был спокоен и полон достоинства, но выглядел смертельно бледным. «Мой фотоаппарат, — писала Менгден, — лежал на столе в купе, и я намеревалась запечатлеть момент встречи. Однако в ту секунду я вдруг почувствовала, что не в состоянии это сделать, — я не могла фотографировать Царя в его несчастье».

Поезд императрицы остановился. Два казака и два офицера встали у дверей вагона Марии Федоровны. Она спустилась вниз и пошла навстречу своему сыну, который медленно приближался к ней. Они обнялись. Окружающие приветствовали их, склонив головы. Воцарилась глубокая тишина. Затем мать и сын вошли в небольшой деревянный сарай, служивший, по-видимому, гаражом. Там, в этом маленьком пространстве, где они были вдвоем, они смогли открыть друг другу свои истерзанные сердца. Когда спустя некоторое время императрица-мать и царь вышли наружу, их лица были спокойны и ничто в их облике не выражало той глубокой боли, которую они испытывали.

Великий князь Александр Михайлович вспоминал: «Государь остался наедине с матерью в течение двух часов. Когда меня вызвали к ним, Мария Федоровна сидела и плакала навзрыд. Он же неподвижно стоял, глядя себе под ноги, и, конечно, курил. Мы обнялись. Он показал мне пачку телеграмм, полученных от главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос. За исключением генерала Гурко (его никто не запрашивал) все они, и между ними генералы Брусилов, Алексеев и Рузский, советовали Государю немедленно отречься от престола. Он никогда не был высокого мнения об этих военачальниках и оставил без внимания их предательство. Но вот в глубине пакета он нашел одну телеграмму с советом немедленно отречься, и она была подписана великим князем Николаем Николаевичем — даже он, сказал Ники, и впервые его голос дрогнул».

4 (17) марта 1917 года императрица Мария Федоровна записала в дневнике:

«В 12 часов прибыли в Ставку в Могилев в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции… Горестное свидание! Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем — чтобы спасти страну — предложил образовать новое правительство и… отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он… наконец сдался и подписал манифест. Ники был неслыханно спокоен и величественен в этом ужасном унизительном положении… Меня как будто оглушили. Я ничего не могу понять! Бедняга Ники открыл мне свое кровоточащее сердце, оба плакали».

Начальник военных сообщений театра военных действий генерал Н. М. Тихменев, находившийся в Ставке, вспоминал: «На другой день после приезда Государя, то есть 4 марта, в Ставку приехала из Киева Вдовствующая Императрица, осталась в своем вагоне на станции и пробыла там все время до отъезда Государя. Со времени ее приезда Государь большей частью обедал и завтракал у нее. Чтобы попасть из дворца, то есть из губернаторского дома, стоявшего на самом берегу Днепра, на вокзал, надо было проехать свыше двух верст, причем большую часть этого пути приходилось делать по главной прямой, широкой улице города. Государь ездил на станцию в закрытом автомобиле. При встречах с быстро едущим автомобилем многие не успевали узнать Государя. Из тех, которые узнавали, некоторые — военные и штатские приветствовали его или на ходу снимали шляпы, отдавая честь или останавливаясь. Были и такие, которые узнавали, не отворачивались, но и не кланялись. Но зато были и такие, которые останавливались, становились на колени и кланялись в землю. Много нужно было иметь в то время душевного благородства и гражданского мужества, чтобы сделать такой поклон. Однако такие люди нашлись».