Юлия Кудрина - Мария Федоровна

Генерал Деникин, подробно проанализировав ситуацию в армии с февральских дней 1917 года и до вынужденного исхода белой армии из России, писал в своей книге «Путь русского офицера»: «Войска были ошеломлены — трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифестов. Ни радости, ни горя, тихое сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14 и 15 дивизии весть об отречении Императора. И только местами в строе непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы».

5 (18) марта Николай II и Мария Федоровна присутствовали на церковной службе в храме Святой Троицы. Это была старая церковь, построенная борцом за православие белорусским епископом Георгием Конисским. С переездом Ставки в Могилев храм Святой Троицы служил штабной церковью.

Храм был переполнен. Посредине прохода и спереди ближе к алтарю, склонив головы, стояли генералы, офицеры и служебный персонал Ставки, по краям — молчаливые солдаты. Служил весь штабной причт с превосходным небольшим хором певчих.

Николай и Мария Федоровна прибыли к началу службы и прошли к царским местам. В храме воцарилась удивительная звенящая тишина. Чувствовалось, что глубокое молитвенное настроение охватило всех присутствующих. Все понимали, что в церковь в последний раз прибыл государь, еще два дня тому назад самодержец величайшей Российской империи и Верховный главнокомандующий Русской армией со своей матерью-императрицей, приехавшей проститься с сыном, бывшим русским православным царем.

Генерал-лейтенант П. К. Кондзеровский, дежурный генерал при Верховном главнокомандующем, вспоминал: «Это была обедня, которую трудно забыть. В первый раз на ектениях не поминали Их Величеств; было ужасно тяжело видеть Государя и Императрицу-Мать на клиросе, на том самом месте, на котором Государь всегда стоял эти полтора года, и вместе с тем понимать, что этого ничего больше нет, — это было ужасно! Когда на Великом Входе диакон вместо „Благочестивейшего, Самодержавнейшего“ стал возглашать что-то странное и такое всем чуждое о временном правительстве — стало невыносимо, у всех слезы полились из глаз, а стоявший рядом со мною Б. М. Петрово-Соловово рыдал навзрыд».

Из дневника императрицы Марии Федоровны:

«5 (18) марта. Воскресенье. Была в церкви, где встретилась с моим Ники, молилась сначала за Россию, затем за него, за себя, за всю семью… В 11 часов служба окончилась. Я оставалась у Ники до обеда… Говорят, что на те полки, которые перешли на их сторону, теперь рассчитывать не приходится. Невероятно!

…К обеду приехал Александр] и умолял меня сделать так, чтобы Ники уехал отсюда. Я спросила — куда, за границу?! То же советовал и Фредерикс… Ники был чрезвычайно спокоен. Все же страдания, которые он испытывает, выше всякого понимания!

6(19) марта у меня довольно долго был ген[ерал] Иванов, прибывший из Царского Села. Говорила с Александрой Федоровной. Она очень спокойна. Но горда и упряма. Что же она может теперь чувствовать?.. На сердце ужасно тяжело — что-то еще может произойти? Господь, помоги нам! Какая жестокость. За все происшедшее очень стыдно. Главное, чтобы все это не повлияло на ход войны, иначе все будет потеряно!.. Прямо на глазах у Ники над Гор[одской] думой вывесили два огромных красных флага.

6 (19) марта. Позор перед союзниками. Мы не только не оказываем влияния на ход войны, но и все потеряли…

7 (20) марта… Написала письмо Аликс (сестра Марии Федоровны — Александра. — Ю. К.), получила, наконец, и от нее три старые телеграммы. Завтракала с Ники. Снег идет постоянно. Ники принял военных агентов, а я в 3 часа отправилась к себе. Все безнадежно плохо!.. Приехал Александр, чтобы убедить Ники ехать сразу дальше. Легко сказать — со всеми больными детьми! Все ужасно! Да поможет Бог! Ники приехал в середине дня с Лейхтенбергским. Я передала ему, что Александр и Вильямс (начальник английской миссии при Ставке. — Ю. К.) советуют ему не задерживаться в Царском Селе. Прибыл Нилов и сказал, что Ники может завтра ехать…

8 (21) марта… Сегодня один из самых горестных дней моей жизни, когда я рассталась с моим любимым Ники!.. Ники пришел после 12-ти проститься со штабом и остальными. В особенности тяжело ему было расставаться со своим любимым Конвоем. Пообедали у меня в поезде: Борис (великий князь Борис Владимирович. — Ю. К.) и мои. Был и командир Полка Георгиевских кавалеров. Какой бесподобный человек, произвел на меня прекрасное впечатление. Ники прощался с ним и георгиевскими кавалерами. Сидели до 5-ти часов, пока он не ушел. Какое ужасное горестное прощание! Да поможет ему Бог! Смертельная усталость от всего. Нилову не дали разрешения ехать с Ники. Какая досада! Большая часть свиты остается в Могилеве. С Ники поедут только Лейхтенбергский, В. Долгоруков (Василий Александрович, генерал-майор. — Ю. К.), Кира (Нарышкин Кирилл Анатольевич. — Ю. К.), проф. Федоров (почетный лейб-хирург). Как это все печально сознавать».

Это было последнее свидание матери и сына. Больше они уже не увидятся…

Роковая ошибка Николая II — отречение от власти — стала не только его личной трагедией, но и трагедией всей страны.

Писатель и философ Александр Солженицын писал, что Россию в 1917 год «загнали великие князья, высшие генералы, цвет нашей интеллигенции, радикальной. Ну, и государь Николай II много сделал тоже». Обращает на себя внимание то, что Солженицын поставил Николая II на последнее место.

Вечером 9 марта вдовствующая императрица и сопровождавшие ее лица прибыли в Киев. Здесь все изменилось. На вокзале их никто не встречал — ни губернатор, ни казаки, раньше всегда стоявшие у дверей вагона. Поезд остановился у дверей царского павильона, как это бывало всегда, но теперь не было красной дорожки, которая всегда расстилалась у дверей вагона и вела в павильон. Она лежала свернутой, так что приехавшие вынуждены были перешагивать через нее, чтобы идти дальше. Царские короны с дверей вагона также были сняты. «Доехав до дворца, — пишет Зинаида Менгден, — мы увидели пустой флагшток. Царского штандарта не было. В вестибюле дворца стояли губернатор и дворецкий, а рядом несколько полицейских служащих. Я увидела, что они сменили свои блестящие пуговицы на униформе на обычные черные».

По возвращении в Киев Мария Федоровна, по воспоминаниям ее дочери Ольги Александровны, была неузнаваема: «Я никогда не видела мать в таком состоянии. Сначала она молча сидела, затем начинала ходить туда-сюда, и я видела, что она больше выведена из себя, нежели несчастна. Казалось, она не понимала, что случилось, но винила во всем Аликс» (императрицу Александру Федоровну. — Ю. К.).

Неделю спустя, в письме к Ольге Константиновне — греческой королеве, находившейся тогда в Павловске, с которой Мария Федоровна всегда сохраняла близкие доверительные отношения, она изливала накопившуюся боль: