Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

22 сентября 1851 года:

«До сих пор не могу понять, что могло тебя заставить отказаться от женщины, которую ты находишь очаровательной, молодой, одухотворенной, возвышенной, женщины, любовь которой, верность и преданность не вызывают в тебе сомнения, отвергнуть ее из-за какого-то жалкого созданья, не идущего с нею ни в какое сравнение… Ради такого ничтожества ты, человек справедливый, добрый по натуре, великодушный, человек высокого ума, намерен отвергнуть бедную молодую женщину, которая любит тебя до смерти и за семь лет близости приобрела права на тебя, у которой есть и настоящее и будущее, — неужели ты можешь всем этим пренебречь ради несчастного существа, которое плачет горькими слезами, думая о своем прошлом, и удел которой — неизбывное отчаянье, в настоящем и в будущем».

Нужно было чувствовать себя еще достаточно сильной, чтобы так разговаривать с Гюго. Для Гюго же испытание состояло в том, что он должен был «провести обеих женщин по висячему мосту любви, чтобы испытать его прочность», — то было сладостное покаяние. По утрам он работал в своем кабинете, а в это время Жюльетта переписывала у себя дома «Жана Вальжана», затем она встречалась с Гюго на паперти собора Нотр-Дам-де-Лорет и сопровождала его, когда он ходил по своим делам. Обедал он дома в кругу семьи, вечер проводил с Леони, о чем на следующий день рассказывал Жюльетте с обидным для нее оживлением. Испытание должно было длиться четыре месяца, однако судьба распорядилась иначе, заставив Гюго принять решение ранее назначенного срока, оказав на него воздействие косвенным путем, подчинив его непредвиденным обстоятельствам.

Для Гюго наступил тогда исключительно трудный момент в его общественной деятельности. С февраля 1851 года он стал выступать в Законодательном собрании не только против правительства, но и против самого Луи-Наполеона. «Голосуя за Наполеона, мы не имели в виду былой славы Наполеона, мы голосовали за человека, зрелого политика, сидевшего в тюрьме, писавшего замечательные книги в защиту бедных классов… Мы возлагали на него надежды. Мы обманулись в своих надеждах…» [136] Виктор Гюго. Речь от 6 февраля 1851 г. («Дела и речи», «До изгнания»).

Он признавался, что долго не решался выступать за Республику. Затем, видя, что ее «предательски схватили, связали, сковали, заткнули ей кляпом рот», он «склонился перед ней». Ему говорили: «Берегитесь, вы разделите ее судьбу». Он отвечал: «Тем более! Республиканцы, расступитесь, я хочу встать в ваши ряды». Разве это только слова? Разве это сказано назло врагу? В какой-то мере, возможно, и так, но прежде всего тут отвращение к «имущим классам», бесстрашие перед опасностью и святой гнев. У ворот Бурбонского дворца уже звякали солдатские штыки. Законодательное собрание готовилось покончить жизнь самоубийством. Оно терпело кабинет министров, составленный из «мамелюков»; оно передало принцу-президенту все рычаги управления. Собрание знало, что этот авантюрист, лишенный права быть избранным вторично, вот-вот совершит государственный переворот, и оно допустило, чтобы он отстранил Шангарнье от командования войсками, тогда как только Шангарнье мог защитить Собрание. «Кого захочет погубить Юпитер, того он разума лишает…» Законодательное собрание уже давно дошло до состояния безумия.

Окружение президента, предводители его шайки желали совершить переворот силой. Луи-Наполеон одобрительно относился к этому замыслу, но боялся рисковать, не будучи уверенным в полном успехе. Ему нужно было посадить префектом полиции своего человека — Мопа, военным министром — Сент-Арно, губернатором Парижа назначить Маньяна. Выжидая момента, когда будут выполнены его предписания, он вел переговоры, пытаясь разрешить проблему законным путем: добиться пересмотра конституции, с тем, чтобы обеспечить за собой власть на десять лет и установить гражданский статут, достойный статута императора. Ведь его дядя шел именно по этому пути. Всем было известно, что он вел страну к Империи. Но для того чтобы пересмотреть конституцию, заговорщики должны были получить в Законодательном собрании две трети голосов. А ведь многие роялисты возлагали надежды на 1852 год. Луи-Наполеон требовал от Собрания миллионы франков и продления полномочий ка годы. Тьер отвечал: «Ни одного су, ни одного дня». Разрыв стал неминуем.

Семнадцатого июля Виктор Гюго решительно выступил против пересмотра конституции, и правые вели себя во время его речи издевательски. Шум, хохот, оратора прерывали — все было пущено в ход против великого писателя. Бесспорно, он осудил тогда как принцип наследственной, «легитимной» монархии, так и «монархию славы», как называли бонапартисты Империю.

«Вы говорите — „монархия славы“. Вот как! У вас есть слава? Покажите нам ее! Любопытно, о какой славе может идти речь при таком правительстве!.. Только потому, что жил человек, который выиграл битву при Маренго и потом взошел на престол, хотите взойти на престол и вы, выигравший только битву при Сатори!.. Как? После Августа — Августул! Как? Только потому, что у нас был Наполеон Великий, нужно, чтобы мы имели Наполеона Малого?» [137] Виктор Гюго. Речь в Законодательном собрании от 17 июля 1851 г. «Пересмотр конституции» («Дела и речи», «До изгнания»).

Впервые в Законодательном собрании осмелились произнести такие слова. Этот гневный протест, разумный по существу, смущал стыдливых заговорщиков, ведь монархисты, такие, как Монталамбер, тайно примкнули к Империи. Левые аплодировали, правые горланили. Шум стоял «невыразимый», как сообщал об этом «Монитор». Один из представителей правых подошел к подножию трибуны и заявил:

«— Мы не желаем больше слушать эти рассуждения. Дурная литература ведет к дурной политике. Мы протестуем во имя французского языка и во имя французской трибуны. Отправляйтесь с вашими речами в Порт-Сен-Мартен, господин Виктор Гюго.

— Вам известно мое имя, — воскликнул Гюго, — а я вот не знаю вашего. Как вас зовут?

— Бурбуссон.

— Это превосходит все мои ожидания. ( Смех. )»

Проект пересмотра конституции был отвергнут. Так как легальный путь был закрыт, подражатель Наполеона загорелся желанием совершить насильственный переворот. Если это ему удастся, то, как говорил когда-то генерал Мале, его поддержит вся Франция, измученная парламентскими распрями. Гюго, ставший на сторону обреченной Республики, не боялся навлечь на себя бедствия. Неправедное правосудие тотчас подвергло преследованию редакторов «Эвенман». Франсуа-Виктора Гюго приговорили к девяти месяцам тюрьмы, на такой же срок приговорили Поля Мериса, Огюста Вакери — на шесть месяцев (Шарль Гюго уже был в это время за решеткой). Газета «Эвенман» была запрещена, но стала выходить новая газета — «Авенман дю Пепль». Виктор Гюго ежедневно навещал своих сыновей и своих друзей, заключенных в тюрьму Консьержери. Он пил с ними красное вино, купленное в лавке для арестантов. Вскоре, несомненно, наступит и его черед. Впереди — «крестный путь и терновый венец». В этом образе он находил горестное утешение. С одной стороны, это освобождало его совесть «от угрызений, вызываемых рабством, которое он терпел с отвращением», с другой — «мысль об изгнании уже давно занимала его воображение». Много раз мотив изгнания, то грустный, то торжественный, был лейтмотивом его жизни: Лагори — изгнанник, Эрнани изгнанник, Дидье — изгнанник, Наполеон Великий — изгнанник. «О, не нагоняйте никого, изгнание — бесчестье!» Для обыкновенных смертных — это истина, но для поэта-мечтателя не является ли изгнание освобождением, уходом, способом разрешения проблем, величественным и романтическим, столь привлекательным для него?