Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

А Сент-Бев жил в это время в Руане, у романтического Ульрика Гуттенгера, среди гортензий и рододендронов, и с горделивой нескромностью откровенно рассказывал ему о своей любви к Адели. Исповедник исповедовался, а Гуттенгер, прослывший в лагере романтиков большим знатоком в делах любви, поощрял его преступные замыслы, хотя и называл себя другом Гюго. Пребывание у Гуттенгера было вредным для Сент-Бева; донжуанство заразительно. Возвратившись в Париж, он снова увиделся с четой Гюго, но чувствовал себя у них неловко.

Сент-Бев — Виктору Гюго, 31 мая 1830 года:

«Хочу написать вам, потому что вчера вы были так грустны, таи холодны, так плохо простились, что мне было очень больно; возвратившись домой, я страдал весь вечер, да и ночью тоже; я говорил себе, что, поскольку я не могу видеться с вами постоянно, как прежде, нельзя нам встречаться часто и платить за эти встречи такой ценой. В самом деле, что мы можем теперь сказать друг другу, о чем можем беседовать? Ни о чем, потому что не можем сделать так, чтобы во всем мы были вместе, как прежде… Поверьте, если я не прихожу к вам, то любить вас буду не меньше прежнего — и вас, и вашу супругу…»

Сент-Бев — Виктору Гюго, 5 июля 1830 года:

«Ах, не браните меня, мой дорогой великий друг; сохраните обо мне хотя бы одно воспоминание, живое, как прежде, неизменное, неизгладимое, — я так рассчитываю на это в горьком моем одиночестве. У меня ужасные, дурные мысли, подсказанные ненавистью, завистью, мизантропией; я больше не могу плакать, я все анализирую с тайным коварством и язвительностью. Когда бываешь в таком состоянии, спрячься, постарайся успокоиться; пусть осядет желчь на дно сосуда, — не надо очень его шевелить; не надо делать то, что я сейчас делаю, — каяться перед самим собой и перед таким другом, как вы. Не отвечайте мне, друг мой; не приглашайте прийти к вам — я не могу. Скажите госпоже Гюго, чтобы она пожалела меня и помолилась за меня…»

Что это — искренность или стратегия? Вероятно, и то и другое. Сент-Бев слишком любил и восхищался Гюго, видел, как поэт великодушен по отношению к нему, и не мог так скоро позабыть свою привязанность. Но правда и то, что минутами он ненавидел Гюго, а тогда искал оснований для своей ненависти, и тем больше стремился их найти, чем больше любил. Чтобы утешиться в том, что у него нет могучих сил Гюго, он называл их в своих тайных записных книжках силами «ребяческими и вместе с тем титаническими». Он упрекал Гюго в том, что среди всех греческих стилей в архитектуре тот понимает только стиль «циклопический», и называл его Полифемом, бросающим наугад чудовищные обломки скал. Он заносил в свои заметки, что в «Последнем дне приговоренного к смерти» Гюго «проповедовал милосердие вызывающим тоном». Словом, он считал его тяжеловесным, гнетущим, неким грубым готом, вернувшимся из Испании. «Гюго был молодым царьком варваров. Во времена „Утешений“ я попробовал было цивилизовать его, но мало в этом преуспел». В заключение он восклицает: «Фу, Циклоп!» Затем, пытаясь провести параллель между своим соперником и собой, он говорит: «Гюго свойственно величие, а также грубость; Сент-Беву — тонкость, а также смелость». Он мог бы добавить: Гюго — гений, а Сент-Бев — только талант.

Двадцать первого июля 1830 года молодой швейцарец Жюст Оливье, страстный любитель литературы, заручившись рекомендацией Альфреда де Виньи и Сент-Бева, пришел в дом № 9 по улице Жана Гужона и позвонил в дверь на третьем этаже. Служанка сказала ему: «Проходите, пожалуйста, в кабинет барина…» Он увидел там медальоны работы Давида д’Анже, литографии Буланже, изображающие колдунов, призраков, вампиров, и картины резни. Окно кабинета выходило в сад с тенистыми деревьями; вдали виднелся купол Дома Инвалидов. Наконец появился Виктор Гюго. Оливье объяснил, что он тот самый молодой человек, которого направил к нему Сент-Бев. Сперва Гюго как будто ничего об этом и не слышал, но потом сказал: «Совсем из головы вылетело». Они поговорили о Шильонском замке, о Женеве, о старинных домах. Вошла высокая и красивая дама, весьма заметно было, что она беременна, с нею двое детишек, мальчик и девочка, которую поэт назвал «мой котеночек», очаровательная крошка с загорелым и выразительным личиком. То была Леопольдина, она же Дидина, она же Кукла. Посетитель нашел, что Гюго не похож на своем портрете. Волосы у него темные (действительно, волосы стали у него каштановыми) и «как будто влажные», лежат странной волной. Лоб высокий, белый и чистый, но не громадный. Карие живые глаза, выражение лица приветливое и естественное. Сюртук и галстук черные; рубашка и носки — белые. Таким описывает его Оливье.

Вечером Оливье рассказывал у Альфреда де Виньи о своем посещении поэта. Он сказал, что, по его мнению, Гюго тоньше, чем на портрете. «О что вы! язвительным тоном возразил Сент-Бев. — Он растолстел». Потом заговорили об «Эрнани», где актеры, предоставленные самим себе, все меняли по-своему. В монологе Карла V вместо слов: «Так Цезарь с папою — две части Божества» Мишеле говорил: «Народ и Цезарь — две части мира», хотя это ломало ритм стиха. «Что ж, — наивно замечала публика, — так по крайней мере мысль менее нелепа». И все собратья захохотали. Сент-Бев рассказал, как Фирмен ловко исказил реплику Эрнани: «Из свиты я твоей? Ты прав, властитель мой». Вместо этого он говорил: «Из вашей свиты», и как сумасшедший бегал по сцене, потом возвращался на авансцену и свистящим шепотом добавлял: «Я к ней принадлежу». Некоторые строфы опять были освистаны, и Ваше, главарь клакеров, хозяйничавших в Комеди-Франсез, заявлял: «Добавили бы еще человек шесть из левых, и я бы мог спасти эту пьеску!» Словом, чисто парижские шуточки, в которых не щадят ни учителей, ни друзей, — играючи, раздирают их в клочья, как хищные звери, чтобы поточить свои когти.

Выйдя от Виньи вместе с Сент-Бевом, швейцарец захотел проводить его. Он нашел, что это болтливый и желчный человек. «Какое убийственное время! говорил Сент-Бев. — Чтобы забыть о нем, нужны уединение, богатство и развлечения. Покончить с собой не хочется, самоубийство — это нелепость. Но что за жизнь! Я думаю, лучше всего было бы уехать в деревню, ходить по воскресеньям к мессе, спокойно говеть великим постом и праздновать Пасху…» — «Господин Гюго верующий?» — «О, Виктора Гюго такие вопросы не мучают. У него столько больших и таких чистых, таких тонких наслаждений, которые ему доставляет его талант! Все, что он пишет, так прекрасно, так совершенно! И он так плодовит!.. Он доволен и своей семейной жизнью. Он весел, — может быть, чересчур весел! Вот уж счастливый человек…» Заметим, что этот «счастливый человек» только что написал стихи о счастье, полные мрачного смирения и разочарования [61] Виктор Гюго. «Где же счастье?» («Осенние листья»). . Но Сент-Бев больше не бывал у четы Гюго; его стул в их доме оставался пустым и еще до конца месяца критик журнала «Глобус» вновь уехал в Руан.