Юлия Андреева - Многоточие сборки

– Было это так. В старом «Северо-Западе» под началом Гены Белова работал редактором Кирилл Титов (Тит). Так вот, настало в издательстве время, когда совсем не было денег. А Мурр писал какой-то заказанный роман, сидел с ним денно и нощно, сдал вовремя, и ему, разумеется, не заплатили. Ну, не было денег ни копейки, и взять неоткуда, – Витька затягивается сигареткой. – Олег звонит в издательство, а ему: денег нет. День звонил, два звонил, неделю, месяц… В доме реально продукты закончились. Довели, в общем, мужика. Начал он орать по телефону на Тита, мол, жрать уже нечего!

Хорошо, сказал Тит, взял свое пневматическое ружье и пошел на утиную охоту. Поохотился, раздобыл несколько уток и заявился прямо в болотниках, с ружьецом и трофеями к голодному писателю. «Вот, – говорит. – Ешь».

– Замечательная история, – аплодирую я, – обязательно у Мурра спрошу, что да как. Заодно и разрешение получу историю в книжку вставить.

Подходят выходные, приезжает Олег. Я тут же диктофон ему в зубы.

– Рассказывай, – говорю, – об утках.

– Утки как утки, – пожимает плечами Мурр.

– А история? – не отстаю я.

– История как история. Чего ты, собственно, хочешь?

– Ну, Беньковский рассказал… – пересказываю Витькин рассказец.

– Утки были, – не отрицает Олег. – Съели мы этих уток, но все остальное… А дело было так: работал я на «Северо-Запад», денег не платили, я поговорил по телефону с одним редактором, с другим, а потом к Аньке Кучанской, жене Тита, поехал. Тит на охоте. Сидим, дожидаемся. Денег-то реально не было, и дома жрать нечего. О чем я в издательстве и заявил.

Является Тит, за спиной пневматическое ружье, в руках кряква и селезень.

– Вот, – говорит, – сейчас как раз и пожрем.

Пожарили мы этих уток и съели. И никто мне гонораров утками не платил.

– М-да… – разочарованно выключаю диктофон я. – У Беньковского интереснее выходило. Кому же понравится читать о том, как редактор с автором уток ели… Кабы вы подрались хотя бы, морды друг другу набили, а так…

На некоторое время Олег склоняется над лежащим на боку с уже снятой боковой панелью системным блоком, я выжидаючи наблюдаю за ним. Может, еще вспомнит что-нибудь интересненькое, может, все-таки брал плату дичью, только сказать стесняется… Может…

Неожиданно Мурр разгибается, выразительно смотрит на меня.

– Ты права, у Беньковского действительно интереснее получилось. Напиши, что брал я утками за романы, кто теперь проверять-то будет?!

– И все-таки я ел тех уток! – возмутился Беньковский, когда я заявилась к нему в очередной раз. – И Хаецкая ела, она подтвердит, а Мурр их у себя дома сам ощипывал и потрошил. И нас в гости на уток зазвал. Дивные были утки и весьма вкусные. А Мурр тогда всю эту историю и поведал. Что же, по-твоему, я сам ее выдумал?!

Вот и разберись теперь с этими писателями, кто что придумал. А история действительно замечательная.

Мне двадцать четыре, ему сорок четыре – это же по всем меркам в два раза интереснее! Художник, скрипач, шизофреник! В общем – повезло!

Ночью не спит, потому что художники и музыканты ночью не спят. Днем его носит по Пушкинской, буквально с утреца, когда первые непризнанные гении сего чудного места, помятые алконавты, только-только начинают выползать на промысел, трясут своих и чужих на опохмелку, потом – в более дальние мастерские знакомых художников. Репетиции, выставки, съемка программы для Германии.

Время у него ускоренное, за час успевает больше, чем иной за день, так что и мне пришлось невольно подтянуться к невероятному ритму, каждый вечер проверки, сколько успела создать. Танец, стихи… пока я танцую, он подыгрывает мне на альте или записывает на камеру и потом накладывает звук. Пока читаю, рисует.

В общем, шум, гам и – в буквальном смысле слова – ни дня без строчки…

Зашла как-то к подруге Шурке, а у нее горе. С любимым не заладилось, а у меня, как назло, все на подъеме, да еще на каком подъеме! У нее депрессия, сценарий не идет, пилотный выпуск передачи никак запустить не могут (она на телевидении работала). У меня с работой все более-менее, тихо и мирно выдаю по журнальному развороту в день, живу как-то.

В общем, наверное, было бы лучше, если бы к Шурке я в тот день не заходила. Все как-то изначально не шло – где у нее минус, у меня плюс. Да я тут еще и настроение ей поднять решила, хотела ее к нам в журнал порекомендовать. Там хотя бы реальные деньги, не то что у нее на телевидении – одни обещания.

Шурка вытерла стол, поставила китайские чашки с веерами, которые мне всегда очень нравились. На сладкое мед в крохотных розеточках. С ним она отчего-то долго возилась на кухне, я даже хотела было помочь ей, вышла следом на кухню, а тапки гостевые у Шурочки мягонькие, приятные, шагов в них не слышно.

Вышла на кухню, гляжу и поверить глазам не могу – подружка моя что-то в ступке трет, злобно так приговаривая себе под нос: мол, любимый у нее, работа у нее, деньги у нее! Жри, так тебе и надо!!!

Потом платочек на столе разложила и на него ссыпала из ступки битое стекло. Секунду подержала в руке, о чем-то думая, а потом чуток подсыпала в одну из розеточек.

Я тихо вернулась в комнату, села на прежнее место у стола, сделала вид, будто бы увлечена ее сценарием.

Шурка тем временем поставила на стол розетки, разлила по чашкам пахучий чай.

– Пей, – говорит, – сахара нет, варенья тоже, будем мед есть кубанский. Мне сестра прислала.

А сама глаза отводит.

Ну, что тут было делать, не скажешь ведь, что все видела. Получится, что я за ней подглядывала, что не доверяю.

Спросить напрямик? Не лучше, а может быть, даже и хуже. Человека обижу.

Взяла ложку в правую, розетку с медом в левую. Смотря на Шурочку, поднесла ложку ко рту. Лизнула. Положила на язык, начала медленно рассасывать.

Шурка болтала о чем-то отвлеченном, то и дело вспоминая своего бывшего и смахивая слезу.

Осколков в меду оказалось много, первый даже слишком большой, остальные – так, мелкое крошево.

Я растапливала мед на языке и аккуратно сплевывала осколки в ложечку, думая, что Шурка должна обязательно понять, что то, что она задумала, плохо. Она должна была понять это и попытаться остановить меня. Сделать что-то, чтобы спасти меня и нашу дружбу.

Шло время, Шурочка болтала о пустяках, с интересом поглядывая на меня.

Никогда прежде я не ела так долго. К концу трапезы мед из сладкого сделался противно соленым.

А я все надеялась, что Шурочка остановит меня, вышибет ударом ложку, сбросит на пол чашки и розетки. Сделает хотя бы шаг для того, чтобы отвести беду.

Мы нежно попрощались, обнявшись напоследок. Язык был весь изранен и слегка даже опух, во рту стоял непривычный вкус крови и меда.