Василий Дегтярёв - Моя жизнь

Я хорошо узнал и изучил винтовку Мосина и, пожалуй, смог бы каждую ее деталь выточить самостоятельно.

Прошло еще несколько лет, и меня стали считать оружейным мастером.

Теперь я чувствовал себя тверже, да и опыт кое-какой поднакопился. И все же применить свои способности на заводе не было никакой возможности.

Я не раз пытался сделать кое-какие усовершенствования к станкам, но мои предложения натыкались на непреодолимые преграды.

Инженеры просто не хотели разговаривать со мной, даже возмущались. Один из них, немец, заявил так: «Я инженер, а ты есть слесарь, это надо понять — и больше меня не беспокоить».

Мастер же объяснял это проще:

— Пойми, Василий, всякое приспособление требует затрат. А казне выгодней тебе заплатить грош, чем на приспособление истратить целковый.

— Так ведь потом же все окупится! — возражал я.

— Это еще бабушка на-двое сказала. А зачем им гадать да рисковать, когда дело и так идет!

Да, на заводе все мои стремления к изобретательству наталкивались на каменную стену и разлетались вдребезги.

Оставалось одно — отложить свои мечты и чаянья до лучших дней.

И я откладывал. Но откладывал не без надежды, нет. Я твердо верил, что придет тот день, когда мы, изобретатели-самоучки из народной гущи, будем учиться творить и созидать для блага своего народа. Эту надежду в нас вселяли появившиеся на заводе социал-демократы, которые тогда уже отчетливо видели перед собой светлое будущее России.

Начало XX века в моей личной жизни ознаменовалось памятными событиями. В 1901 году несмотря на то, что я был единственным кормильцем большой семьи, меня забрали в солдаты.

Хорошо помню этот день — тусклый, пасмурный, серый.

Длинный состав из красных телячьих вагонов подан на запасный путь, подальше от вокзала. На платформе и поодаль на поблекшей лужайке много людей. Тут и мастеровые, окруженные фабричными девчатами. Их сразу можно отличить по сапогам в гармошку, по коротким пиджакам нараспашку. Тут и деревенские парни в лаптях, в холщовых рубахах и их родичи, угрюмые бородачи, и плачущие бабы с ребятишками и узелками.

Воздух насыщен множеством самых разнообразных звуков. Кто плачет, кто играет на гармошке, кто пляшет, дико выкрикивая или отбивая в ладоши и насвистывая. И весь этот гомон покрывают пьяные голоса, горланящие в разных местах одну и ту же песню:

Позднее мне довелось видеть в Третьяковской галерее картину К. А. Савицкого «Проводы новобранцев на войну». Я долго стоял перед ней. Мне казалось, что художник изобразил тот самый эшелон с небольшим старомодным конусотрубным паровозом, который увозил меня из родного города.

Проводы в солдаты, или, как раньше говорили, а рекруты, были одним из самых страшных, диких и печальных событий старого времени.

Вот паровоз загудел, захрипел и, провожаемый воплями, потащил наш состав по направлению к Москве. Я увидел плачущую мать, окруженную ребятишками, а в стороне молоденькую девушку в пестром ситцевом платочке…

Помахав мне рукой, она отерла слезу и, подойдя к матери, стала ее утешать. Это была моя невеста — Вера.

Я отошел от двери, сел на нары и глубоко задумался. Невесело было на душе. В Туле осталась мать с кучей малолетних детей. Что они будут делать, как жить?

Думалось и о Вере — милой, веселой девушке. Сдержит ли она слово? Будет ли ждать пять долгих лет?

Думалось и о том, что ждет меня впереди. Нудная ли казарменная муштра или работа в войсковой оружейной мастерской, как обещали в Туле?

Все эти размышления утомили меня, и я уснул. Разбудили меня товарищи, когда эшелон наш подъезжал к Москве.

В вагоне царило возбуждение: стало известно, что нас везут в Петербург — столицу Российской империи.

Служить в Петербурге казалось заманчивым, и я повеселел. Мы шутили, резались в «дурака», пели песни.

В Петербурге нас рассортировали и направили в разные части. Я с несколькими солдатами-туляками попал в Ораниенбаум, где была офицерская школа и квартировала стрелковая часть. Дорогой мы узнали, что в Ораниенбауме при офицерской школе есть оружейные мастерские, и надеялись, что нас как мастеровых направят туда.

Но в Ораниенбауме нас постигло горькое разочарование. Сгоняли в баню, выдали обмундирование и поместили в унылые, темные, сырые казармы. На другой же день началась обычная солдатская муштра. Огромный плац около здания школы был местом наших учений. Чуть свет раздавались громкие выкрики: «Смирно! Шагом марш! Кругом!..»

Научившись ходить строем, мы маршировали по широкому полю и горланили старую солдатскую песню:

Оружейная мастерская, о которой мы мечтали по дороге в Ораниенбаум, была рядом, но попасть в нее оказалось нелегко.

После того как мы, новобранцы, прошли положенную выучку, нас стали учить стрельбе. Стрельба велась из винтовок, но иногда баловали и стрельбой из пулемета. Пулеметы в то время только появились, и нам было очень интересно познакомиться с ними. Но стрельба из пулеметов оказалась настоящим мучением. Эти машины были очень несовершенны и часто отказывали.

Однажды пулемет испортился так, что и механик не мог его починить. Офицер, руководивший ученьем, долго ходил около механика, курил и спрашивал: «Скоро ли?»

Когда тот заявил, что не может исправить пулемет, офицер начал кричать и ругаться самыми непристойными словами.

Наконец, убедившись, что его брань положения не изменит, офицер прогнал механика и быстро зашагал к начальнику полигона.

Мне почему-то казалось, что пулемет можно исправить. Я догнал офицера и взял под козырек.

— Ваше благородие, разрешите разобрать пулемет, может, я починю?

Тот недовольно взглянул на меня и, ничего не ответив, махнул рукой. Я истолковал этот жест как разрешение и, вернувшись к пулемету, стал разбирать его, ища повреждение.

Повреждение оказалось серьезным. К тому же под рукой не было нужного инструмента. Товарищи, желая мне помочь, сбегали в мастерскую и принесли все необходимое. Не прошло и часу, как пулемет был исправлен, и мы дали очередь по мишени.

Услышав стрельбу, офицер вернулся и подошел прямо ко мне.