Алексей Мишагин-Скрыдлов - Россия белая, Россия красная. 1903-1927

Одна половина арестованных отправилась на Соловки, другая, в которой оказался мой несчастный родственник, – в Сибирь. Молодых людей привезли в район Нарыма, в самый северный уголок нынешней Томской области – болотистый, малообжитой район с нездоровым климатом и скудной растительностью. Это место ссылки называлось просто Нарым, поскольку большевики стремились подчеркнуть, что упразднили каторгу, и поэтому не давали обозначений подобным местам.

Что же касается Остроумова, он тоже был арестован, но только для видимости, а потом снова появился в Ленинграде. Его имущество не было конфисковано. За время недолгого следствия и суда над заговорщиками у него не отобрали даже квартиру. Предательство Остроумова, на которое он, возможно, пошел в надежде получить спокойную жизнь, принесло ему немалые выгоды. А мой родственник, по последним сведениям, полученным нами, все еще томится в советских тюрьмах.

Трудно было сохранять нейтралитет среди становившихся каждодневными проявлений советской пропаганды. При любом случае проявления за границей недовольства политикой Советов по Ленинграду ходили грандиозные демонстрации, организованные властями. На них лидеры иностранных государств в виде чучел отдавались на растерзание толпе. Транспаранты призывали избивать этих людей. Жалкие средства пропаганды; если присмотреться, они были возвращением средневековых методов или практики африканских племен. Можно заметить, что они эксплуатировали самые темные инстинкты человеческой души, суеверие и магию.

В 1926 году, когда в Англии, уже возобновившей дипломатические отношения с СССР, правительство арестовало нескольких английских коммунистов, по ленинградским улицам пронесли чучело Черчилля. На сопровождавшем его плакате значилось: «Дадим лорду в морду!»

Прохожие приближались и били лорда по голове. Тот, кто этого не делал, привлекал к себе внимание.

Моя сестра, ставшая благодаря браку иностранной подданной, сумела в мае 1926 года получить выездную визу. Она довольно легко покинула Россию вместе с мужем.

Следует ли мне уточнять в связи с этим, что даже думать не стоило уехать из страны без надлежащим образом оформленного паспорта? Раньше беглецы, нелегально перебравшиеся за границу, рисковали тем, что режим обрушит репрессии на членов их семей, оставшихся в России: их допрашивали, сажали в тюрьмы, даже расстреливали. Но когда в 1925 году соседние страны признали правительство Советов, русские, пересекшие границу без документов, согласно международным соглашениям, подлежали выдаче советским властям. Излишне говорить, что сразу после возвращения этих несчастных расстреливали.

Что касается нас, из семьи мы остались вдвоем: моя жена и я. В июне 1926 года матушка прислала мне из Парижа контракт от французской кинокомпании «Стандард-фильм». Я полагал, что, имея его, будет легче добиться визы для нас с женой. Но пошлины за получение паспорта были очень высокими. За себя и жену я, принеся документы и прошение о визе, должен был заплатить аванс в пять тысяч двести франков. При этом я еще пользовался скидкой, предоставляемой артистам. Только лица, ехавшие по поручению государства, платили минимальную цену: четыреста франков.

Чтобы собрать более пяти тысяч, я распродал все, что имел, включая концертное пианино. Я ждал ответа до сентября. Наконец он пришел: отказать. Мне вернули аванс за вычетом небольшой суммы, пошедшей на мелкие расходы.

Что делать? Как раз в это время Советы реформировали мобилизационную систему своей армии. Всякий мужчина, годный носить оружие, вызывался в военкомат и ставился на учет либо в армию, либо в милиционные формирования. Бывших дворян и буржуа из предосторожности приписывали к тыловым частям. Я был удивлен, узнав, что военные власти считают меня годным к воинской службе без всяких ограничений. Они мне сообщили, что негативные моменты (мое происхождение и больное сердце) могли бы послужить причиной моей комиссации в случае войны, но, учитывая мою известность как артиста и в знак уважения ко мне…

Это было лестно, но по многим причинам тревожно. Уж коль скоро в силу обстоятельств я не стал белым воином, становиться красным солдатом я не хотел тем паче.

Эти обстоятельства усилили мое желание покинуть Россию. Но как это сделать, если нам с женой отказано в визах? Может быть, уехать порознь и в разное время будет легче, чем вместе? После колебаний, конфиденциальных демаршей и переживаний, о которых считаю излишним здесь распространяться, мы с женой решили, что первым поеду я. Ведь я был последним мужчиной, носившим фамилию Скрыдлов. В своей политике, становящейся все более экстремистской, Советы, несмотря на их внешнюю любезность, видели в моей фамилии лишь имя одной из тех старинных дворянских семей, представителей которых в стране оставалось все меньше. Мой выезд был и так затруднен из-за предшествовавших выездов матери и сестры. Вместе с женой меня не выпускали. А если бы первой уехала жена, меня бы тем более не отпустили: я бы навсегда остался заперт в советской России. Если же я поеду первым, у нас оставалась надежда, что через некоторое время жене тоже дадут визу. Все представители дворянства в то время были вынуждены действовать таким образом; семьи расставались, первым уезжал тот, кому легче было это сделать.

Я подал новое прошение на совместный выезд. Мне вновь отказали. Тогда я написал прошение на предоставление визы мне одному. Мне заметили, что в перечне родственников, живущих за границей, я не указал одну кузину – графиню Замойскую. На мои слова, что мне стало трудно работать (в 1926–1927 годах руководители киностудий и театров стали очень подозрительными) и я хотел бы год поработать за границей, мне ответили, что, если я этого хочу, мне будет облегчен доступ на русскую сцену. Председатель ГПУ Мессинг [39] Председатель Ленинградского ГПУ был интересным человеком. Польский еврей по национальности, он совсем ребенком стал свидетелем погрома в своем родном городе. У него на глазах казаки убили мать и изнасиловали сестру. Отсюда его ненависть ко всему, что хоть как-то относилось к монархии, дворянству и буржуазии. Это был цельный человек, фанатик своей идеи, но в то же время очень хорошо образованный. Он любил музыку, ему нравилось окружать себя артистами, причем не из тщеславия, как делали многие видные коммунисты. лично дал мне знать, что, если я не имею работы (что его удивило бы), он даст мне рекомендацию, с которой меня примут в любой театр. Это означало, что я попадаю в число протеже ГПУ. Ловушка была поставлена очень ловко. Мне пришлось отступить.

Я выждал немного, потом вновь подал прошение, больше для очистки совести. И вот однажды, утром 26 мая 1927 года, меня вызвали в ГПУ и сообщили, что мой паспорт (только мой) готов и я должен заплатить три тысячи франков, чтобы получить его на руки. Пришлось попросить о небольшой отсрочке: у меня не было необходимой суммы. Не могло быть и речи о том, чтобы ее занять: обычно у людей имелось не больше трехсот франков. Единственной моей надеждой было организовать концерт. Но на это требовалось несколько дней. Я никак не мог взять в руки паспорт, так долго ожидаемый и так неожиданно полученный. Казалось, он вот-вот от меня ускользнет. Концерт я мог организовать самое раннее 12 июня. Возможно, удалось бы уговорить ГПУ подождать, но я не знал тайных планов этой организации. Не знал я и чему обязан неожиданной милостью, оказанной мне. Немного позже я узнаю, что оказалось достаточно просьбы одной моей хорошей знакомой к председателю ГПУ, чтобы был снят запрет на мой выезд.