Вячеслав Лопатин - Суворов

Пересуды об этих выходках Суворова мгновенно разлетались по столице, пополняя и без того широкий круг анекдотов о его странностях. В приеме самых влиятельных лиц империи сказалась устойчивая неприязнь полководца к придворным. Даже властный любимец императрицы Платон Зубов, теперь родственник Суворова, позволивший себе принять в своих покоях в Зимнем дворце нового фельдмаршала, будучи одетым по-домашнему, получил отповедь.

Биографы Александра Васильевича выстроили целую систему доказательств, согласно которым «странности Суворова» были продуманным приемом, маской чудака, чтобы защититься от зависти, интриг, подсиживания и добиваться своих целей.

Известный русский психиатр П.И. Ковалевский в работе «Генералиссимус Александр Васильевич Суворов. Психиатрические эскизы из истории» (1905) высказал иную, более близкую к истине версию: «Нам кажется, что все чудачества Суворова были естественным следствием его характера, его душевного склада, организации его нервной системы… его крайней порывистости, привычке действовать сразу… Странность поступков Суворова объясняется особенностью его натуры, не входящей в обычные рамки жизни, и никоим образом не является чем-то умышленным и заранее обдуманным. Он действовал, как жил, и особенность его натуры выражалась особенными, выделяющимися из ряда обыкновенных поступками».

Большой популярностью пользовались анекдоты о самых неожиданных вопросах Суворова, которые он задавал своим подчиненным: «Сколько звезд на небе?», «Далеко ли до Луны?» и т. д. Екатерина еще до близкого знакомства с лучшим полководцем своей империи рассказывала о его чудачествах своему постоянному корреспонденту барону Гримму: «…подписывает свое имя мельчайшими буквами. Во-первых, по своему смирению; во-вторых, чтоб все знали, что он пишет без очков. Кроме того, когда он обращается к кому-либо с вопросом, то нужно ему отвечать тотчас же, без малейшей запинки и никогда не говорить "не знаю", потому что тогда он приходит в ужаснейший гнев. Но ответ, как бы нелеп он ни был, никогда не рассердит его. Вообще он большой чудак, притом человек чрезвычайно даровитый и начитанный, но у него пропасть странностей, которые ему иногда вредят».

После приезда Суворова из Варшавы в Петербург и длительных бесед с ним государыня изменила свое мнение. «Об сих странностях И.И. Шувалов разговаривал однажды с Императрицею Екатериною, — вспоминает племянник основателя Московского университета князь Федор Голицын. — Она изволила ему на это сказать, что Фельдмаршалу всё сие простительно, потому что, когда мы двое с ним сидим, то я не могу довольно вам рассказать, сколь он, когда захочет, умно и основательно рассуждает: совсем, кажется, не тот человек».

Манера Суворова требовать немедленного ответа на свои вопросы являлась, выражаясь современным языком, постоянным психологическим тренингом, приучавшим подчиненных к инициативе, находчивости, умению быстро реагировать на изменение обстановки в бою.

Александр Столыпин поведал чудесную историю о том, как он, назначенный адъютантом к Суворову, был ему представлен:

«…Фельдмаршал прыгнул на средину комнаты, подняв правую руку к козырьку каски. Тищенко (генеральс-адъютант. — В. Л.) тотчас доложил ему: "Адъютант Столыпин!"

Он, обернувшись ко мне, спросил: "Где служил твой отец?"

Забыв, что батюшка был отставлен Лейб-кампанцем при восшествии на престол Петра III, я отвечал: "Не знаю, Ваше Сиятельство!"

Он, приложив указательный и средний пальцы правой руки к губам, вскричал: "В первый раз… не знаю!"

Граф Хвостов, тут же бывший, прибавил: "Алексей Вельяминович служил по статской службе".

Зная, что Фельдмаршал статскую службу не любит, я, вероятно от испуга, вспомнил о Лейб-кампанском корпусе. И только граф Хвостов успел выговорить, я закричал во всё горло: "Нет, Ваше Сиятельство, батюшка служил в Лейб-кампанском корпусе!"

Тут Фельдмаршал и все предстоящие засмеялись, видя испуг мой».

Между старым воином и молоденьким адъютантом вскоре установились прекрасные служебные отношения. Столыпин понимал начальника с полуслова и сделался самым неутомимым и смышленым его помощником, всегда готовым к любому неожиданному вопросу.

«В другой раз, — вспоминал он, — гостей было много, в том числе семейство Французских эмигрантов: старик Виконт де Полиньяк, сын его Дюк де Полиньяк, внук его Арман де Полиньяк и Шевалье де ла Ривьер. Я далеко сидел от Фельдмаршала и не слыхал его разговора. Вдруг дежурный Генерал сказал довольно громко: "Столыпин! Фельдмаршал вас спрашивает".

Я привстал и сказал:

— Что прикажете, Ваше Сиятельство?

— Чем у нас чистят полы? — спросил меня Фельдмаршал.

— Нашатырем, Ваше Сиятельство, — отвечал я.

— Что стоит в день?

— Двадцать пять червонцев.

— Помилуй Бог, как дорого!

Когда все встали из-за стола, меня спрашивали, как мне в голову взошел нашатырь? Я уверял, что сам того не понимаю, но, зная, что за обедом Фельдмаршал всегда шутит и не терпит медленности в ответах, я сказал ему первое слово, которое мне попалось».

Наверное, сам Суворов был доволен невероятной расторопностью, которую его адъютант продемонстрировал важным гостям.

Дюбокаж отмечал:

«Образ речи Суворова был краткий, сжатый, энергичный и отрывистый. Всякая фраза, заключавшая не более трех или четырех слов, выражала полный смысл, который всегда был точным и глубоким…

Приближенные его должны были напрягаться, проявляя большое внимание, и знать все события, могущие его интересовать, потому что всякая его фраза содержала окончательную идею и переход от одного предмета к другому был чрезвычайно быстр…

Одним словом, речь его была неподражаема. Я могу сказать верно, что почти невозможно выразить энергичный лаконизм его идей, когда забываешь их прямой текст… Еще любил он в разговоре некоторыми фразами воспроизводить смысл сказанного в форме пословиц и притч. Наконец, самый любимый конек его разговора — это война. Особенно он любил рассказывать о своих походах.

Суворов знал, кстати, и как увертываться тонким и ловким ответом от щекотливых просьб и нравиться даже тем, коим должен был иногда отказывать».

И — внимание — Дюбокаж подчеркивает, что Суворов отличался «неизменною искренностию — следствие безграничной честности»: «Эти две добродетели весьма естественно должны были господствовать в душе человека, который был врагом всякого притворства… Офицер, который отвечал ему двояко, был потерян в его мнении. Он называл его "немогузнайкой". Он не только почитал низостью и малодушием скрывать свой образ мыслей (из боязни или из интереса), но видел в этом слабость характера, которая в его глазах была пороком и которую он никогда не прощал».