Вячеслав Лопатин - Суворов

По пробитии зари Фельдмаршал и Генералы сели вокруг стола… Фельдмаршал приказал читать вслух перевод из иностранных ведомостей. Вошедший полковник Фалькони тут же представил и план, им начертанный, тогда Фельдмаршал сказал: "На военном совете начинают дело с младших: почему рассматривайте по очереди и объявляйте всякий свою мысль!"

Все Генералы, рассмотрев прилежно план, объявили, что если Генерал Моро не захочет жертвовать войсками, под командой его находящимися, то он должен будет сдаться.

Фельдмаршал же, взглянув пристально на план, сказал, указывая на расположение войск на плане: "Ежели этот Австрийский Генерал не успеет подать помощь Генералу, защищающему мост, то Моро тут пробьется!"

Не упомню чрез сколько времени, в газетах было видно, что именно тот Генерал, про которого говорил Фельдмаршал, не успел помочь Генералу, защищавшему мост, и Моро пробился и тем спас войско от плена и себя прославил».

В сентябре австрийцы потерпели новое поражение при Арколе, в Италии. Суворов откликнулся на это событие в замечательном письме племяннику, князю Алексею Горчакову:

«О, как шагает этот юный Бонапарте! Он герой, он чудо-богатырь, он колдун!.. О, как он шагает! Лишь только вступил на путь военачальника, как он уже разрубил Гордиев узел тактики. Не заботясь о числе, он везде нападает на неприятеля и разбивает его начисто. Ему ведома неодолимая сила натиска — более не надобно. Сопротивники его будут упорствовать в вялой своей тактике, подчиненной перьям кабинетным; а у него военный совет в голове… Меж тем, покуда мир Европейский и тактика обновляются, я цепенею в постыдном бездействии, я изнемогаю под бременем жизни праздной и бесполезной».

Конец письма — настоящее пророчество: «Пока генерал Бонапарте будет сохранять присутствие духа, он будет победителем; великие таланты военные достались ему в удел. Но ежели, на несчастье свое, бросится он в вихрь политический, ежели изменит единству мысли — он погибнет».

Двадцатого октября российская императрица сообщила о своем решении барону Гримму: «Прусский Король вооружается. Против кого? Против меня. В угоду кому? Цареубийцам, друзьям своим, на которых ему нельзя ни в чем положиться. Если этими вооружениями думают отвлечь меня и остановить поход моих войск под предводительством фельдмаршала Суворова, то очень ошибаются».

Но 6 ноября 1796 года Екатерина скоропостижно скончалась от кровоизлияния в мозг. На престол вступил ее 42-летний сын.

Узнав о смерти государыни, Суворов поделился с Хвостовым горестными мыслями:

«Сей день печальный! Я отправлял… после заутрени без собрания один в алтаре на коленях с слезами.

Неблагодарный усопшему Государю будет неблагодарен царствующему.

Среди гонения Князя Платона, в Херсоне я ходил на гроб Князя Григория Александровича Потемкина, помня его одни благодеяния».

Оставим в стороне упоминания о «гонениях князя Платона». Суворов смотрел на Зубова как на мальчишку и обращался со своим родственником, перед которым многие пресмыкались, довольно бесцеремонно.

В дни печали и скорби по усопшей великой императрице Александр Васильевич искренне признаётся в поклонении праху Потемкина. Именно под начальством князя Таврического развернулся его выдающийся талант, он поднялся на такие вершины чести и славы, откуда его не могли сбросить завистники и недоброжелатели. Воспоминание о Потемкине — это крик души в тяжелую минуту жизни. Суворов знает, что наступает страшное время — время деспота на троне.

Пятнадцатого декабря новый император присылает Суворову милостивый рескрипт:

«Граф Александр Васильевич!

Не беспокойтесь по делу Вронского. Я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что прежде было, того не воротить. Начнем сначала. Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных и без того по одному глазу было (намек на Потемкина. — В.Л.).

Поздравляю с Новым годом и зову приехать к Москве, к коронации, естли тебе можно. Прощай, не забывай старых друзей.

Павел».

Упомянутое дело Вронского, связанное со злоупотреблениями провиантских чиновников в Варшаве, доставило Суворову много хлопот и вызвало его раздражение против Зубовых, не желавших помочь в его разрешении. Новый император сделал красивый жест. Главное заключено в приписке: «Приведи своих в мой порядок, пожалуй».

Суворов видел этот «порядок» двенадцатью годами ранее во время посещения Гатчины. Великий князь продемонстрировал ему свое воинство, одетое и вымуштрованное по прусскому образцу. И теперь этот засидевшийся в наследниках фанатичный поклонник прусской муштры, прусской формы, прусского шага предлагает ему — лучшему полководцу Европы — отказаться от всего, что было создано им вместе с Румянцевым и Потемкиным за последние четверть века!

«Нет вшивее пруссаков. Лаузер, или вшивень, назывался их плащ. В шильтгаузе (караульном помещении) и возле будки без заразы не пройдешь, а головной их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты и первая докука ныне солдат — штиблеты: гной ногам… Карейные казармы, где ночью запираться будут, — тюрьма. Прежде [солдаты] делили провиант с обывателями, их питомцами…

Милосердие покрывает строгость, при строгости надобна милость, иначе строгость — тиранство. Я строг в удержании здоровья, истинного искусства, благонравия: милая солдатская строгость, а за сим общее братство. И во мне строгость по прихотям была бы тиранством. Гражданские доблести не заменят жестокость в войсках… Солдаты, сколько ни веселю — унылы и разводы скучны. Шаг мой уменьшен в три четверти, и тако на неприятеля вместо 40 — 30 верст…

Мою тактику прусские принимают, а старую протухлую оставляют; от сего французы их били…

Я — лутче Прусского покойного великого короля; я милостью Божиею батальи не проигрывал…

Французы заняли лучшее от нас, мы теряем: карманьольцы бьют немцев, от скуки будут бить русских, как немцев».

Это отрывки из записочек Суворова, которые он называл «мыслями вслух», из его писем Хвостову за первую половину января 1797 года. Приговор полководца однозначен: «не русские преображения!» Всем своим существом военного человека он чувствует страшную угрозу, нависшую над Отечеством: «Всемогущий Боже, даруй, чтоб зло для России не открылось прежде 100 лет, но и тогда основание к сему будет вредно».

Восьмого декабря умер Румянцев. «Ваше Сиятельство потеряли отца, а Отечество героя! — пишет потрясенный Суворов сыну фельдмаршала графу Николаю Петровичу. — Я ж равно Вам в нем отца теряю…» Теперь на его плечах лежала ответственность за судьбу русской военной школы.