Николай Егоров - Каменный Пояс, 1980

Схлопала дверь, потухла заткнутая тряпкой отдушина, прошипела каменка — и нет Шурки: разлеглась, разбросалась на чистом полке, подложив под голову пахучий веник.

Семен раздевался намного дольше, собрав и развесив сперва женушкину амуницию, потом ребятишкину, потом уж только свою. Разнагишался, слышит:

— Веник себе принес? Этот мой! Я тоже париться буду.

Принести веник себе — значит, одеться сызнова, в таком виде, хоть и по собственному огороду, не пойдешь, а на вышку, на чердак то есть, где они висят, по лестнице голый не полезешь, тут уж наверняка покуда обратно спускаться начнешь, весь Лежачий Камень сбежится поглазеть на живую картину. Поморщился, оделся, вышел.

Зато уж тешились в четыре руки. Семен помаленьку, но часто поплескивал на каменку, сысподтиха нагоняя температуру, и ждал, что Шурочка его вот-вот запросит пощады, а Шурочка вместо этого нашарила ковшик, черпанула полный и ж-жахнула сразу весь, как из Царь-пушки выпалила, аж сажа со стен и с потолка посыпалась.

Семен на Курской дуге в такой ли бане по-черному побывал — волосы под шлемом трещали, и ничего, не выскочил, а тут не усидел, скатился с полка на пол, согнулся в три погибели, прикрылся веником да так на венике верхом и выехал в предбанничек. Следом точно на таком же транспорте — Шурка.

— Сдурела, что ли, баба?

— А дать, так дать, чтобы суставы чикали. Ф-фу!

— Все тебе суставы чикали бы, — проворчал Семен и отвернулся.

Он сидел на кукорках, а Шурка стояла перед ним на дымящемся венике и, заломив за голову руки, ворошила вымытую до скрипа гриву черных волос.

— Ну-к, сядь. Кобылица. Выставилась, как выставка.

— Знаешь что, муженек?

— Что?

— На целину надо ехать.

— Со-о-о х-хмеля ли загуляли? Да под одну под нашу под деревянную под детскую-то кровать цельную железнодорожную платформу заказывать надо.

— А мы только колеса закажем и на кровати и поедем. Поедем?

— А дом? А баня?

— Баня? — переспросила Александра и задумалась.

У Семена отлегло от души: зацепил-таки. Шурка любила поплюхаться, как утка, и не вылезет, пока всю воду не выплещет на себя.

— Баня, говоришь? Да в самоварной трубе, твою дивизию, светлей и сажи меньше, чем в нашей бане. Поедешь?

— Не.

— Ну и пошел ты в баню. Заберу массовое производство твое — всех шестерых — и укачу. Зря я, думаешь, бочку керосину сожгла, ночи напролет комбайн учила? Лежачий Камень без нас пролежит, а целина — едва ли. И не сопи носом, по-твоему все равно не будет. Муж — голова, а жена — шея: как захочет, так и повернет. Один черт, уломаю.

— Посмотрим, кто кого. Я с Германией справился, с Японией, а уж с тобой-то…

— Ну посмотрим, посмотрим.

И ночей пять сподряд Александра почти не спала, соображая для муженька обстоятельства, из которых мог быть один выход — ехать на целину. Но сообразила уж так сообразила: продала дом, продала корову, продала дрова, продала огород вместе с картошкой на корню и с баней по-черному, отбила брату срочную телеграмму «Приезжай за нами» и всю выручку с квитанциями о налоговых сборах аккуратненько положила перед мужем к последнему ужину здесь. В один день управилась.

Брат Сашка еще короче «молнией» отсверкнулся: «Еду» — и следом за «молнией» заявился сам, ни свет ни заря, на бортовом МАЗе, машине дюжей и проворной.

И Лежачий Камень зашевелился: если уж Александра Тимофеевна отважилась сорваться с такой привязи, то молодым да холостым-неженатым само время велело.

Не успел дядя Толя остановить свой ДТ — к тракторным саням кинулись ребятишки. Каждому из них хотелось первым перескочить невысокий горбылевый бортик и плюхнуться на охапку соломы, брошенную дядей Толей на промерзшие доски саней. Охапка не ахти какая, сани велики, ехать в них семь километров по морозу, так что над соломой выросла куча мала. Из окна интерната, где сидят Борька и Мишка Зуб, не видно, кому сегодня повезло и у кого оказались крепче локти, — уже стемнело, в копошащейся груде пальтишек и ушанок то тут, то там клюквинами краснели ребячьи физиономии, а угадать, где и чья «клюквина», не угадаешь.

Борька с Мишкой не поедут. Пойдут пешком, ночью, лесом. Среди волков. Так решили.

Борька сглотнул слюну.

— Ты чего так глотаешь-то? Аж слышно, — сказал Мишка Зуб.

— Ягоды вспомнил.

Мишка отрывает взгляд от окна, за которым еще стоит трактор с санями, колюче смотрит на Борьку:

— Врешь. Я-го-ды-ы! Какие еще ягоды?.. Я ведь вижу, как ты в окно уставился.

— Да брось ты, Мишка. Уговор дороже денег. Решили пешком, так чего уж теперь…

— Нет, скажи, сдрейфил?

— Ничего-то и не сдрейфил. Вспомнил только, как в лесу заблудился.

— Во-во… заблудился. С бухты-барахты, что ли, вспомнил-то?.. Сдрейфил, сдрейфил, — не то что поддразнивает, а будто заставляет согласиться с собой Мишка.

Ясно, как божий день, что у самого Мишки поджилки затряслись. Недаром ведь он такими глазами смотрел на эту охапку соломы, будто съесть ее хотел. Мишка лез на ссору — он задумал улизнуть на трактор.

Борьке надо бы умаслить уступкой своего напарника, чтоб он не убежал, остался, да обида взяла:

— Сам ты трус! Забыл, как летом от ужа дал деру?

Мишка только этого будто и ждал.

— Ах так! — завопил он. — Посмотрим, какой ты смелый. Посмотрим.

Зуб цапнул свой излохмаченный портфелишко и шмыгнул за дверь.

В окошко было видно, как он догнал только что тронувшиеся с места сани, как несколько пар рук ухватились ему за шиворот, помогая вскарабкаться; куртка у Мишки задралась кверху, оголив зад, обтянутый шароварами.

Дать бы этому трусливому заду хорошего пинка? А что? Нагнать сани… Нагнать и дать… И самому потом уж в санях ехать. Ведь не выпрыгивать же после пинка, а то скажут еще, что Мишкиной сдачи испугался…

Дядя Толя включил правую фару (левая второй год как сломана), венчик света в один миг смел темноту с избы, стоящей на повороте дороги, да так чисто смел, что трещины на избяных бревнах разглядеть было можно. И снова изба в темноте, а венчик маханул на другую. Еще пять изб, а там — ищи ветра в поле… Самое время — выскочить, дунуть во весь опор…

Мишка, наверно, уже сидит на соломе. Кто тянул его за шиворот в сани, того и согнал. Сидит и, пожалуй, ждет не дождется, когда Борька нагонит трактор. Не потому, что Борьку жалко, ведь пойдет он один. А потому, что ребятишки, когда узнают, что к чему, обзовут Зуба трусом и предателем. Может быть, даже взгреют его. Борька представил, как в тесном коридоре школы от стенки к стенке, с рук на руки будет летать Мишка, и даже будто услышал ребячьи приговоры: «За Борьку тебе, трус! За Борьку!..» И не побежал. А сел, снял валенки и стал перематывать портянки — дорога дальняя…