Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний

— Борис Моисеевич, — сказала она, — они это сделали.

Текст не был конспиративным. Просто кто они и что они сделали — пояснять не требовалось, мы уже неделями жили в напряжении.

Утром я поехал в институт. Как обычно, в августе мы со студентами собирались на ознакомительную практику по истории искусства. Нет, не в Италию или там в Грецию, это еще зачем. Тут поблизости, в Ленинград: архитектура города, пригороды, Эрмитаж, Русский музей… У нас все есть. Я должен был оформить в канцелярии какие‑то документы, через день выезд.

Первый, кого я встретил в коридоре, был Март Порт, председатель Союза архитекторов. Он отозвал меня в сторонку и спросил, знаю ли я, какая разница между капитализмом и социализмом. Не ожидая ответа, Порт пояснил:

— Капитализм совершает социальные ошибки, а социализм — капитальные…

Вооруженный новым знанием, я отправился в канцелярию за бумагами. Там был зачем‑то ректор Яан Варес. Он быстро вызвал меня в коридор, к той самой нише под лестницей, где мы только что сравнивали капитализм с социализмом. Возможно, в промежуток времени между этими двумя беседами у лестницы танк Валентина Эвертсона, будущего художника, — или кого‑нибудь из его бригады — успел раздавить протестующего человека на площади Братиславы, Брно или самой Праги; советские танки, говорят, были самые быстроходные в мире.

— Ты видел сегодняшнюю «Комсомольскую правду»? — спросил Варес с некоторым смущением.

Странный вопрос. Ни сегодняшнюю не видел, ни вчерашнюю. Я вообще эту газету не читал. И сейчас ее, сохранившую задорное имя, не читаю.

— Нет, не видел.

— Ты там найдешь какие‑то строки, где сказано, что я одобряю эту акцию. И мою подпись. Мне позвонили сегодня утром из Москвы и познакомили с уже напечатанным текстом.

Так советские люди единодушно одобрили вторжение стран Варшавского договора в Чехословакию.

Спустя год с небольшим, в порядке укрепления советско — чехословацкой дружбы, в Праге были устроены дни советской культуры — или как там оно называлось. Чтобы не обострять дружбу, советскую культуру представляли эстонские художественные силы. Моя жена Фрида была в их числе. Артистов тщательно проинструктировали: ни под каким видом не велено было говорить между собой по — русски, пожалуйста, ни одного русского звука. А гиды, которые показывали им Прагу, объяснялись по — немецки. Что ни говорите, а советская политика по отношению к восточноевропейским братьям не лишена была изящества.

Отслужив свое, как сказано, Валя Эвертсон поступил в наш институт — и пошла академическая рутина: рисунок по утрам, потом лекции, ну там, история партии или научный коммунизм, пластическая анатомия, история искусства и прочая, днем, пока в северном Таллинне светит скупое солнце, — живопись, как стемнеет — еще лекции, кроки… День за днем, семестр за семестром. Вот и очередная сессия, просмотр и оценка работ, то да се… Пришло время сдавать экзамен по искусству Возрождения.

У меня на экзаменах могла сидеть вся группа. Я не заставлял, но и не препятствовал. Все прозрачно. Да и студенту полезно послушать коллег.

Вале достался вопрос о творчестве Микельанджело.

Пока он отвечал, я обсуждал сам с собою некоторые методологические проблемы преподавания. Когда‑то мой старший и опытный коллега и приятель, заведующий кафедрой русского искусства в институте им. Репина, давал мне педагогические советы. Он утверждал, что лекции необходимо инкрустировать историческими анекдотами, чем больше, тем лучше. Совет противоречил высоким идеалам молодого тогда преподавателя. Со временем, однако, я убедился, что именно анекдоты, как некие уплотнения исторической плазмы, помогают студенту запомнить еще что‑нибудь. Вот и сейчас Валя перескакивал с одной кочки — анекдота на другую, захватывая по дороге и кое‑что более важное. «Там один плохой человек, — говорил он, — плел интриги против Микельанджело, потому что видел в нем конкурента…» Это он хотел намекнуть на Рафаэля. Но все‑таки рассказ — о потолке Сикстинской капеллы.

Вербальная часть закончена, я показываю Вале картинки. У него отличная зрительная память, от зубов отскакивает, все в порядке. На столе репродукция все того же Сикстинского потолка, он называет все толком. И вот тут неведомая сила направляет его палец на одно из полей:

— Это, — говорит он, — «Сотворение Адама». Вот это Адам.

Смолчать невозможно, неоплатонический ответ пятнадцатилетней давности тут же приходит на ум.

— А это кто? — спрашиваю я.

Валя глубоко задумывается. Он и так рыжий, а тут его белая кожа краснеет от интеллектуального напряжения.

— Моисей? — неуверенно пробует он почву, вопросительно глядя на меня. И сам опровергает: — Нет, не Моисей…

Народ в аудитории уже навострил уши в ожидании события — то ли счастливого, то ли трагического.

— Ну, Валя, — пытаюсь я помочь. — Ну кто сотворил небо, Землю, все живое, человека, наконец?

Валя напрягается еще больше. Он краснеет до ушей. Он больше не решается наобум перебирать имена, всплывающие в памяти. Он должен попасть в десятку, у него нет выбора. Человек просто каменеет от умственного усилия. Но в памяти уже ничего больше нет.

В конце концов Валя сдается.

— Нет, Борис Моисеевич, — говорит он, обмякнув. — Нет. Не помню.

Это был лучший ответ из всех, какие я слышал! Я бы поставил ему не пятерку, а шестерку, семерку, десятку. Валентин Эвертсон не помнил, кто сотворил мир!

Правильно. Сделано давно, в наше отсутствие, можно и не знать. И заодно уж — не спрашивать, кто несет исходную ответственность за это все.

Летняя «ознакомительная» практика по истории искусства была украшением нашего учебного курса. Рутинные лекции, читаемые по ходу учебного года, мы были вынуждены сопровождать показом репродукций, по большей части тоновых, из монографий и альбомов, которые хранились в нашей скудной библиотеке. В 1961 году в Праге, в Академии художеств, чешские коллеги завели меня в аудиторию — амфитеатр и показали, как специальный аппаратик проектирует на белую стену цветные слайды. Зрелище было невиданное и заставляло задуматься, почему у них имеются такие чудеса — тоже ведь социалистическая страна… Спустя годы проекционное чудо достигло и наших краев. Министерство высшего образования, беспокоясь о наших нуждах, весною обычно присылало адресованное нашей кафедре письмо с запросом — сколько цветных слайдов потребуется нам в будущем учебном году для обеспечения высокого качества учебного процесса. Мы, глядя в потолок, отвечали, что требуется для начала пять тысяч слайдов, поскольку кафедра пока не имеет ни одного. Весною следующего года вместо слайдов приходил следующий запрос министерства.