Александр Майсурян - Другой Ленин

Ленина такие доводы выводили из себя. Он отвечал товарищам: «Можно ли такими сентиментальными пустяками загораживать вопрос о судьбе революции? Если немцы одним скачком возьмут Питер и нас в нем, то революция погибла. Если же правительство — в Москве, то падение Петербурга будет только частным тяжким ударом. Как же вы этого не видите, не понимаете? Более того: оставаясь при нынешних условиях в Петербурге, мы увеличиваем военную опасность для него, как бы толкая немцев к захвату Петербурга. Если же правительство — в Москве, искушение захватить Петербург должно чрезвычайно уменьшиться: велика ли корысть оккупировать голодный революционный город, если эта оккупация не решает судьбы революции и мира? Что вы калякаете о символическом значении Смольного! Смольный — потому Смольный, что мы в Смольном. А будем в Кремле, и вся ваша символика перейдет к Кремлю».

Он замечал в эти дни: «Ганнибал у ворот, — об этом мы не должны забывать ни на минуту». «Этот зверь прыгает хорошо. Он это показал. Он прыгнет еще раз. В этом нет ни тени сомнений».

«Если нам придется оставить Петроград, — говорил Владимир Ильич, — отступим в Москву, на Урал… Даже если нас отодвинут и за Урал, мы и там создадим свое советское государство и в конце концов победим».

В итоге точка зрения Ленина возобладала, и 11 марта 1918 года правительство переехало в Москву. «Курица не птица, Петроград не столица», — шутила оппозиционная печать. Поэт Кампеадор увидел в смене столиц движение вглубь истории — от эпохи Петра I к эпохе московских царей:

Сатирическая газета «Баба-Яга» публиковала такие стихи С. Аша:

Покидая в последний раз Смольный и садясь в автомобиль, Ленин негромко заметил: «Заканчивается петроградский период деятельности нашей центральной власти. Что-то скажет нам московский?..»

В дороге, под стук вагонных колес, Ленин написал статью «Главная задача наших дней», эпиграфом к которой поставил строки Некрасова:

Статья написана в патриотическом ключе, совсем непривычном для Ленина прежде. «Не надо самообманов, — писал Ленин. — Надо иметь мужество глядеть прямо в лицо неприкрашенной горькой правде. Надо измерить целиком, до дна, всю ту пропасть поражения, расчленения, порабощения, унижения, в которую нас теперь толкнули. Чем яснее мы поймем это, тем более твердой, закаленной, стальной сделается наша воля к освобождению… наша непреклонная решимость добиться во что бы то ни стало того, чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной».

Позднее Ленин даже использовал словечко «Смольный» как нечто вроде ругательства. Услышав от товарищей какие-то высокопарные слова, он свирепо-добродушно наскакивал на них: «Да что вы, батенька, в Смольном, что ли?.. Совершеннейший Смольный… опомнитесь, пожалуйста, мы уж не в Смольном, мы вперед ушли». «Мы наглупили достаточно в период Смольного и около Смольного. В этом нет ничего позорного. Откуда было взять ума, когда мы в первый раз брались за новое дело!»

Все уже привыкли, что Смольный — институт благородных девиц — преобразился в символ революции. Но Московский Кремль!.. «Со своей средневековой стеной, — писал Лев Троцкий, — и бесчисленными золочеными куполами, Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом…

Я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжелое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: «порвалась связь времен, зачем же я связать ее рожден?» Но в нас не было ничего гамлетического».

Поэт Демьян Бедный рассказывал: «Все мы, переехавшие тогда из Петрограда в Москву, как-то сначала остро ощущали разлуку с этим городом, остро и даже болезненно, и я насел на Владимира Ильича, как это мы покинули Петроград. А он мне на все мои вздохи и охи… прищуривши так один глаз, говорил всего одно слово:

— Москва…

И он мне так раз десять говорил:

— Москва… Москва… Москва…

Но все с разными интонациями. И к концу речи я тоже начал ощущать, а ведь в самом деле Москва!..»

В новой столице Ленин с женой вначале поселились в двухкомнатном номере гостиницы «Националь». Английский журналист Артур Рэнсом случайно застал главу правительства в гостиничном холле. Владимир Ильич сидел в окружении своего нехитрого имущества: потертых чемоданов, узлов с бельем, связок книг…

А 12 марта, входя в первый раз в Московский Кремль, Ленин тихо воскликнул: «Вот он и Кремль! Как давно я не видел его!..»

Жаркие споры о мире и войне не утихали и здесь. Американец Альберт Рис Вильямс однажды утром столкнулся с Владимиром Ильичем в «Национале».

— Добрый вечер, — усталым голосом поздоровался с ним Ленин.

Такое приветствие в утренний час прозвучало нелепо, и Ленин сразу поправился:

— Нет, доброе утро. Мне пришлось говорить целый день и целую ночь, и я устал. Видите, я даже поднимаюсь в лифте на второй этаж.

Отмена Брестского мира.Против заключения Брестского мира яростно возражала вся тогдашняя оппозиция — от либералов до «левых коммунистов». Но социалисты страстно доказывали, что в Германии вот-вот грянет революция, а либералы в это совершенно не верили. Характерная шутка из либеральной печати (в марте 1918 года):

«— Вы читали Беллами «Через сто лет»?

— Нет… Наверное, что-нибудь насчет немецкой революции?

— Почему вы думаете?

— Да уж очень заглавие подходящее…»

Карикатура из московской газеты «Раннее утро»: карлик Ленин в костюме придворного шута пытается напугать великана Вильгельма, грозно указывая ему на свою армию — горстку разношерстных и весьма убогих оборванцев. Удивленный Вильгельм в ответ только ухмыляется в усы…

«Смеялись, — замечал Ленин, — когда мы говорили, что в Германии может быть революция, нам говорили, что только полусумасшедшие большевики могут верить в немецкую революцию».