Татьяна Луговская - Как знаю, как помню, как умею

Это путешествие произошло около 1 августа, и с тех пор я веду жизнь довольно бездомную и тяжелую — в буквальном смысле слова — потому что все для мамы я вожу из Москвы. Я все-таки вам скажу, что все было бы прекрасно, если бы я могла работать, и я горько жалуюсь, что болезнь мамы не дает мне возможности для этого.

Спасибо за приглашение приехать в Киров, но тут у меня очень много людей, которые погибнут без меня, везти же их с собой нет никакой физической возможности и материальной. Да и бессмысленно, мать моя все равно помрет дорогой, а я ее люблю.

К тому же и оставить Москву я не в силах — этот город проявил больше выдержки и спокойствия, чем я могла думать. Мне, как старой москвичке, это особенно дорого.

Словом, все в порядке. Друзья мои тоже поразлетелись — Каждан на фронте, Сухоцкая даже не знаю где, Нина Эфрос живет у нас в деревне — остальные на месте. Ваш замдиректора и не мог мне дозвониться — по той простой причине, что у меня нет телефона.

Вы правильно делали, что надеялись на мою выносливость — эта моя черта не подвела. Правда, если бы вы встретили меня в Кирове на вокзале, вряд ли вы узнали бы меня. Но ведь люди говорят: были бы кости, а мясо нарастет…

Лёнечка, очень скучно заниматься описанием своей жизни, мне хотелось бы написать вам какое-то совсем другое письмо, но как-то не получается. Настанет время — мы увидимся, я поплачу, а вы утешите меня. А потом я сварю вам щи и кашу и выдам горячего чаю. Сейчас же я не хочу распускаться даже письменно — ибо дамочка я не героическая, а довольно хлипкая.

Я рада, что вы есть на свете, я благодарю за это и судьбу, и вас, и вашу маму. Я верю, что мы увидимся. И я верю в жизнь и в то, что вы и я сумеем достойно пережить все трудности, которые выпадут на нашу долю.

Держите меня в курсе ваших дел. И в случае изменения вашей судьбы, известите меня немедленно. Обнимаю вас очень крепко и от всей души.

Т. Л. 41.

Напишите мне ваш точный адрес, а то как-то неприятно писать в никуда.

14.09. Провалялась больная 3 дня, одна, как собака — сегодня меня навестили и я просила отправить вам письмо.

Привет. Т.

(В Киров)

Милый Лёня, вчера получила ваш перевод, прямо даже не знаю, что сказать. Ну, в общем, спасибо сердечное. Я вышлю вам деньги при первой же возможности — это будет дней через 10–12. Надо сказать прямо, что они меня сейчас выручили. Только я очень испугалась — не очень ли я ныла в письме к вам? Помню только, что состояние у меня тогда было довольно поганое, видимо, я заболевала…

Почему нет письма? Как и что с вашими делами? И как у вас насчет щей и чаю? И живы ли вы? И где вы? Пишите чаще, Лёнечка.

У меня все по-прежнему. Конечно, очень хочется пережить войну и умереть от старости. Но ничего не попишешь — время суровое, и надо к нему приноровиться. И я приноравливаюсь. Человек привыкает ко всему, а если у него есть хоть на копейку мужества и если он любит свой народ, он просто обязан вести себя достойно и спокойно.

Я очень беспокоюсь — как вы там один-одинешенек, как вы проживете? Не стоит сейчас разводить сантименты, но иногда мне кажется, что достаточно мне протянуть руку, как я встречу вашу. Вообще я чувствую где-то вас рядом со своей жизнью. Ну, а там будет, что будет.

Т. Л.

Москва. 21 сентября. 41.

P.S. Но все-таки я должна признаться, что я не героиня, а самая обыкновенная женщина.

Милый мой Лёня, самый лучший из всех когда-нибудь существовавших на свете! Наконец-то получила первое ваше письмо (на Жуковскую), в котором вы пишете, что писали и до востребования, и на Педагогическую. На почту я хожу исправно, но получаю фигу, а на Педагогическую пошлепала сегодня под проливным дождем (это здешний заменитель снега) и была вознаграждена за подвиг одним письмом и переводом, о котором речь будет особо. Вам я отослала 2 письма, а сколько телеграмм — даже не помню. Очень беспокоилась, что с вами случилось что-то недоброе.

Вот я очутилась в Ташкенте. Я писала вам уже про дорогу, не хочется повторяться — тем более — это до грусти стандартная и шаблонная история. Уехала в Ташкент, а не к вам (о чем частенько жалею) потому, что сюда можно было ехать организованно (с писателями и братом), а у матери за 2 дня до отъезда был второй удар — я везла ее заново парализованной. (Я не в силах была с ней ехать одна, а увозить ее мне приказали доктора.) Все остальное вы представляете сами. Мне же до сих пор непонятно, каким образом удалось в Москве внести ее в вагон, в этой толчее. Посадили нас Саша Фадеев и Гриша.

Потом мы пересаживались, потом пропал мой чемодан, потом запсиховал и заболел брат, словом, разная такая петрушка. Потом Ташкент. Потом была больница и в ней третий удар. И я жила с мамой там. С ней и еще с 25 человеками в небольшой палате № 1. (Нет ничего страшнее ташкентской больницы, наполненной беженцами.) И все ждала, что вот-вот она умрет, но она осталась жива, и я, простояв 2 суток в очереди за каретой скорой помощи, перевезла ее домой. В мой теперешний дом на Жуковскую. И коротаю с ней век. Бедная старуха — от нее осталось очень мало. Трудно и ей и с ней. Вот и все. В общем, всякое было…

Гриша, проделав фантастическое путешествие по всей стране (был и в Кирове, звонил вам по телефону), попал в Алма-Ату на кинофабрику, где и живет по сю пору и делает фильм про Гитлера. Брат болеет и находится при мне. Сестра — в Москве.

Видела Лиду Жукову [49] Лида Жукова — Лидия Львовна Жукова и ее муж Жуков, японоведы, сестра C. Л. Цимбала. Приехала в Ташкент с дочкой и племянником, нищая и голодная. Мать и сестры умирали в блокадном Ленинграде. , она в Ташкенте, тоже мыкает горе… Я рада встретить любого человека, лишь бы он знал вас, даже просто, чтобы он был из вашего города. Очень трудно вам писать эти глупые описательные письма. Иногда мне кажется, что только вам я сумею рассказать все, что случилось со мною за это время, что вам будет до этого дело.

Все-таки очень одиноко. Пожалуй, и трудновато бывает иногда. Я думаю так: если я не сдохну от сыпняка или голода — к чему есть все предпосылки — значит, останусь жива. Вообще же, я стала гораздо спокойнее, чем раньше — до войны. Потом я теперь стала глава довольно большой семьи: двое болящих — мама и Володя, Поля [50] Поля — Пелагея Александровна Орел (1910–1967), домработница семьи Луговских, пришла в дом молоденькой деревенской девочкой, прожила с ними всю оставшуюся жизнь. Умерла в 1967 году. На ее похоронах присутствовала почти вся литературная Москва. , которая приехала с нами, и еще Любочка [51] Любочка — не выяснено. , с которой я побраталась здесь в Ташкенте. Она — москвичка и ей было совсем худо, и я взяла ее в сестрички, за что и вознаграждена судьбой, ибо это оказался очень большой души человек. Она не маленькая, даже старше меня, только очень была бедная.