Татьяна Луговская - Как знаю, как помню, как умею

Я даже нанялась на работу в здешний дворец пионеров, только меня, наверное, выгонят, потому что я разрываюсь на части и работать не успеваю.

Город дикий, об этом в след. письме, а то завтра рано надо вставать. Есть здесь, кроме пыли, нечего. Вообще, бред какой-то. Сестре вашей я не писала. Деньги ваши еще не получила, так как на почте денег не было, но получу и истрачу, а вы напишите мне, куда мне выслать долги — вам или маме вашей.

Спасибо вам, Лёнечка, за то, что вы думаете обо мне и заботитесь так трогательно, только это не нужно, я думаю, что я не пропаду.

Ташкент. 30.01.42.

Милый Лёня, очень трудно сейчас писать письма, трудно найти интонацию, за которую можно было бы спрятаться. Потом очень много нужно описывать, как живешь, да что ешь, и про себя и про всех других. Картина преступления ясна: совершена какая-то очередная блистательная глупость, и я (вы же знаете — как я легка на подъем!) очутилась в Ташкенте. Городе, где даже вода пахнет пылью и дезинфекцией, где летом закипает на солнце вода, а зимой грязь, которой нет подобной в мире (это скорее похоже на быстро стынущий столярный клей), городе, где собрались дамы-фифы и собралось горе со всего Союза, где по улицам вместе с трамваями ходят верблюды и ослы, где вас почему-то называют «ага», где про ваши родные ленинградские и московские края говорят — Россия (!), где гроб — один из самых дефицитных товаров. В этом городе, созданном для погибания, очутилась я. Зачем, почему — совершенно не могу понять.

Живу как во сне. Снег вспоминаю, как пирожное, а московские тревоги, все прочее вспоминаются каким-то очень содержательным событием в моей жизни. Живу я сейчас чужой жизнью. Я боюсь этого города. Мне кажется, что я застряну здесь на всю жизнь. Лёня, обещайте мне, что когда кончится война и, если мы с вами будем живы, вы приедете за мной и увезете меня из этого гнусного города. Хорошо?

(Это уже вечером) Лёнечка, я опять получила от вас письма и сразу 2 — от 26.01 и 17.01. Я, конечно, не смогу объяснить вам все, что со мной происходит (вы во многих своих прогнозах правы), но только опираюсь я сейчас на очень малое и в том числе на вас, ваши письма. Это пришло неожиданно, в общем, это даже страшно.

Тут есть кой-кто из друзей: Нина Сухотская, Леночка Булгакова [52] Леночка Булгакова — Елена Сергеевна Булгакова (1892–1970), вдова М. А. Булгакова. , и хотя им живется не слаще, все-таки это очень приятно. Правда, я человек, несмотря на свою чрезмерную болтливость, замкнутый и на подлинную откровенность неподдающийся, но все-таки это люди свои.

Я не помню, писала ли я вам, что я очень привязалась к вам, и хотя делаю все, чтобы этого не было — ничего не могу с этим поделать. Видно, уж ничего и не поделаешь. Очень уж я вам доверяю. Потом, мне кажется, что вы меня понимаете…

Конечно, жизнь моя здесь не сахар, еще этот паршивый черт, мой горячо любимый брат, совсем свихнулся с ума и потерял волю и желание жить, и пьет водку (только это между нами).

У меня нет ощущения, что вы далеко, я очень чувствую вас все это очень трудное время. Получаете ли вы мои письма? Я очень благодарна вам за заботу, только вы, милый мой, денег мне больше не присылайте. Во-первых — я выкручусь, во-вторых, и так у вас в долгу, как в шелку. Это очень опасно. Я все лелеяла надежду в скором времени отослать вам мой первый долг, а тут вдруг он умножился (а деньги я, конечно, растранжирила). Потом у вас и без меня хватает заботы, а я, в конце концов, дама еще молодая и должна позаботиться о себе сама.

Кстати, о самостоятельности. Вы знаете, я еще никогда в жизни не чувствовала себя такой бабой. Очень я устала от этой эмансипации — за всю жизнь устала — и хочется мне приклонить голову на какое-то плечо, но сейчас, конечно, об этом не время даже мечтать.

Не помню, писала ли я вам, что я нанялась на работу в здешний дворец пионеров и даже сделала им макет к Катаевской пьесе о солдате (даже не знаю толком, как это мне удалось). Но работать мне очень трудно из-за домашней нагрузки — мама ведь находится в очень тяжелом состоянии. В общем, совсем ей плохо, и она одна оставаться не может…

Вы знаете, вот я все-таки чудачка. Вот случились со мной разные неопрятности, и вот даже все кругом удивляются, как это она, дескать, одна все вытягивает — и мать, которая кричит, плачет день и ночь и никого не узнает, и ничего не понимает, и брат, который нуждается в ежесекундной опеке, и уж никак не является опорой — и еще Поля и Люба, и мужа нет, и никого нет. И потом эта моя московская жизнь (когда я уехала с дачи), эти ночи на 7 этаже в пустом доме вдвоем с матерью (кстати, мне было очень страшно), и дорога, и больница, и просто ответственность за эту большую семью, ну и еще разные мелочи… А мне почему-то кажется, что все это еще не тяжести. Вот другие люди начнут рассказывать о пустяковых бедствиях и получается трагедия, я вот даже того, что было, рассказать не могу. Мне почему-то кажется, что я обязана все терпеть и переносить. В общем, я выносливая. Правда, Лёнечка?

Мне очень хочется — как вы думаете чего? — СПАТЬ. Сейчас лягу и буду вспоминать Плес, как хорошо там было. Тепло, солнце и Волга, и березы, а ночью звезды и пароходы гудят. Прелесть! Все-таки мне не очень хочется умирать, не повидавшись с вами. Сегодня забегала к Лиде — мне всегда приятно видеть людей, которые знают вас…

Сестре вашей я не писала, но то, что вы пишите про жизнь на этой станции «Чу», кажется басней, ибо не может быть, чтобы так близко от Ташкента продавали бы пищу ровно в 10 раз дешевле. Словом, это не «Чу», а рай земной, куда, увы, мне, грешнице, вход закрыт, ибо я связана с Ташкентом по рукам и ногам…

Как бы я хотела, хоть на минуточку, вас увидеть. И увидимся ли мы когда-нибудь? Как вы думаете, Лёня, а? Милый мой Лёня, я вас очень крепко обнимаю и желаю вам быть живым и здоровым и — по возможности — счастливым.

Ваша Т. Л.

14.02..

P.S. Пишите мне исправно и разные хорошие письма.

Милый Лёня, вы меня зря хвалите за спокойствие — это просто смертельная усталость и обреченность и, главное, невозможность вести себя иначе при данных обстоятельствах. Пришлось хлебнуть горя за все это время всем. Я делаю с успехом тысячу вещей, которые принято называть самообладанием: работаю, пудрю нос (пока еще есть пудра), веселю и утешаю людей, навела даже бесподобный уют у себя в доме. Только все это чепуха, а душа отшиблена — у меня не хватает мужества заглядывать в будущее и заглядывать в глаза моей умирающей матери. Умирает она тяжело, мучительно, положение ее поистине ужасное — помимо всех ее болезней и страданий у нее еще обнаружен рак. Кричит она, не замолкая ни на минуту (днем и ночью). А я, кажется, готова закопаться в землю, чтобы только не слышать этих душераздирающих воплей. Мне пришлось тут уезжать на две недели в Алма-Ату, где заболел Григорий воспалением легких. Просидела у его постели и уехала, оставив его выздоравливающим, но худым, зеленым и ослабевшим.