Татьяна Луговская - Как знаю, как помню, как умею

Скоро начну работать и тогда не продохнуть до декабря. А жить мне сейчас, в общем, довольно сложно, порой даже мучительно. Вы ведь умный мальчик, слава Богу, и вам не надо ничего объяснять — вы и так все понимаете.

Я тут подумала, что, пожалуй, самая страшная вещь на свете — это скука. И в этом мне повезло — я никогда не жила скучно. И сейчас не живу. Пишите чаще, совсем часто.

Т. Л.

Алма-Ата. 26.09.

…какая бы я тогда измученная до последней жилки, сомневающаяся и все-таки счастливая — приехала бы к вам. Как вы имеете жестокость не писать мне чаще?

Письмо мое, о котором я вам телеграфировала, лежит у меня не отправленное. Это ужасно, что мои письма к вам вы получаете распечатанными. Это уж просто мания у меня, и я не отправлю его до тех пор, пока точно не узнаю, что вы осели где-нибудь…

Я должна была завтра выехать в Москву в командировку, но принуждена была отказаться (хотя это был бы замечательный выход для меня) из-за некоторых обстоятельств, а сегодня даже рада этому, ибо сил у меня очень мало после болезни, а командировка с тяжелой нагрузкой.

Дело с театром Завадского пока завяло (пьеса эта не пойдет в репертуаре) — хотя ихняя директриса сегодня справлялась обо мне опять.

Работаю в окнах КАЗТАГа — это очень неверная и скучная для меня работа. Да и работаю я сейчас плохо — я сама это чувствую — по причинам все тем же: полнейшей растерянности, измотанности и непрерывной нервной трепки.

Кстати, если б я поехала в Москву, я была бы день своего рождения в поезде, как это вы мне обещали когда-то в ташкентском письме — только вы писали: мы проведем этот день в поезде. Ну а тут я провела бы этот день в поезде. (Вы обманули меня, значит, да?) Все-таки не так было бы обидно.

Хотелось мне очень повидать милых моих москвичей и, главное, подкормить их хоть чуть-чуть, да и вас надеялась встретить в этом городе. Вот какая она, моя жизнь! Так себе.

А вы отлупите себя немедленно по затылку и бегите на телеграф. Да, да, да, я слабая, очень, очень слабая и полоумная женщина, и «душевно больная», и меня надо все время без перерыва любить, а то я возьму да и умру от недостатка жиров и от душевных переживаний. И мне бы только до вас дорваться, я с вас три шкуры спущу и сделаю с вас обезьяну. Так и знайте! И от вашего затылка останется одно воспоминание. Лучше играйте на попятный пока не поздно. Вот.

Т. Л.

Алма-Ата. 18.10.42.

А о чем вы думаете среди дня, негодный человек и изменщик, хотела бы я знать? А?

Ваше письмо я, действительно, получила в день рождения (это было очень приятно), но не солнечным утром, а к вечеру, когда в комнате такой холод (утром-то здесь пока теплынь), что руки стынут и сводит спину. А я сидела и рисовала цветочек и два яблока, которые мне подарили. Они уже успели вздорожать в 15 раз, и они стали такие ценные, что я решила сначала сделать из них натюрморт, а только потом съесть.

И уже стало темно и света нет, и я не могу вам писать в потемках (масла для коптилки тоже уже нет) о том, как и мне иногда кажется, что и вы меня мало любите и мало обо мне думаете. Настроение у меня, к сожалению, не «более или менее сносное», а несносное. Хотя сегодня как-то немножко лучше, и я себе сегодня не кажусь такой уж отпетой дрянью и мерзавкой, а вроде, думаю, что я все-таки ничего. И что ведь это, наверное, думаю я, так может случиться со всяким — даже и с лучшим, чем я, человеком — такое дело, как это случилось со мною, что приходится быть злой и жестокой и обижать людей ни за что. В общем, я думаю, ну авось, все как-нибудь образуется…

Обнимаю вас, ваша Т. Л.

31.10.42.

…здоровьем слабоватая задумала отвечать за все и за всех. Конечно, трудно это — не по силам. Помощь хотя и кратковременная пришла, как всегда, неожиданная и не из тех источников, откуда можно было бы ждать ее. Помощь пришла от братишки Володи, который приехал сюда, прелесть как душевно обошелся со мною (а я отвыкла от этого обхождения за последнее время) и не побоялся (хоть и на минуту) взять ответственность за мою судьбу. Назавтра, конечно, он уже забыл об этом, но дело было сделано и мне стало немножко легче. И я активнее принялась за работу, а я, хоть и лентяйка, но работа это все-таки прелестный наркоз.

Потом он приободрил меня настоящими прекрасными стихами. А стихи я тоже люблю.

Мне очень обидно, что я теряю вас, а вместе с вами теряю душевный темп — это очень важная вещь в жизни. Наверное, все горе в том, что вы держите меня на Олимпе, в то время, когда я — хотя и живу на высоте 600 м над уровнем моря — все же очень земная женщина, и мне неуютно быть в жилище богов. Либо вы сами должны натворить удивительных вещей и лезть на эту гору, либо меня снимайте, пожалуйста, отсюда (хотя вы и не можете поднять меня, но я похудела и стала легкая, совсем легонькая), а то мне скучно так жить. Я божественных поступков делать не умею, т. к. состою в чине нормальной смертной женщины, понимающей что Бог неспроста сотворил ее после Адама и из его ребра.

Я же вам развивала свои теории, они совсем не «немного свысока». Что же касается наших и ваших грехов — все мы грешные и все хороши. Я тоже не лучше вас, наверное. И потом — помните: «всякий тяжкий грех прощается, непростительный забудется». Насчет неискупаемых грехов — тоже чепуха. Все грехи искупаются — любовью и содеянными делами. И работой, если человек вырос на этом, перестрадал — значит, он должен сделать, написать что-то хорошее. Вот уже и искупление. Надо быть шире и человечнее. Напишите мне про свою работу. Что вы делаете? Неужели только воюете с актрисами? Это вот обидно!

Пишите мне чаще, думайте обо мне больше. Не забывайте, что я слабее вас. И любите меня, если вам не надоело еще это занятие.

Т. Л.

27.11.42.

Лёнечка! Повторяю вам то, что уже писала в телеграмме — вашу молнию я получила 14-го вечером, часов в 11–12. Я не сразу догадалась, что это вы едете — хотя и предположила, что у вас могло что-нибудь стрястись в Чу, т. к. в Новосибирске сейчас живет Коростин, который как раз мог проезжать в Ташкент и, следовательно, мог послать мне телеграмму, но, правда, он должен был подписаться.

На следующий день я получила телеграмму из Кирова, и все стало ясно. Очень я взволновалась и огорчилась за вас. И ужасно злилась на проклятый телеграф, который, я считаю, поступил со мною просто по-хамски.

Конечно, если бы телеграмма пришла вовремя, я бы поехала на вокзал. Но забудем об этом…

Что с вашей матушкой? Я послала вам телеграмму на первый взгляд глупую, но я знаю, что в Чу болел один режиссер с киностудии и ему как-то переправляли туда из Алма-Аты лекарства. Именно это я и имела в виду, предлагая свою помощь. Все зависит, конечно, от ее состояния и рода болезни. Не знаю, легче ли вам будет от моего сочувствия, но я вам очень сочувствую…