Микола Садкович - Мадам Любовь

- Тут не до шуток, коли не по зубам орешек, - оборвал его командир. Задача у нас серьезная...

Он зашагал из угла в угол, поскрипывая половицами, опустив голову и с хрустом сжимая пальцы рук.

Михаил Васильевич не боялся предстоящей операции. Даже был уверен в удаче. Отряд недавно пополнили новыми бойцами, снабдили в большом количестве дорогой для партизан взрывчаткой. Вот и радио из Минска прислали, строго наказав поддерживать регулярную связь с подпольным обкомом. Хватало и оружия. Не это беспокоило. Чем больше сживался учитель со своими учениками-партизанами, тем чаще думал о возможных потерях. Горечь потерь уже изранила душу этого доброго человека. Один за другим погибли два его старших сына, умерла жена. От всей семьи остался он да Степа-радист, с которым теперь Михаил Васильевич не расставался ни на отдыхе, ни в походах. Всегда их видели вместе. Высокого сутулого учителя и худого, ростом догонявшего батьку паренька. Михаил Васильевич оглянулся на сына. Степа снова сидел в углу, на корточках, над драгоценным ящиком. Одной рукой он прижимал наушники, другой помечал цифры в блокноте.

- Что там? - спросил Михаил Васильевич.

Не переставая слушать, глядя снизу вверх на отца, Степа шепотом сообщил:

- Новый приказ... "Во что бы то ни стало очистить дорогу на гребле. Результаты сообщить".

Игнат подполз к траншее и осторожно оглянулся.

В нескольких шагах от него на неровном снегу лежали партизаны в маскировочных халатах, сшитых из трофейной бязи. Слева едва различимая группа подрывников с командиром заползала в тыл дота. Игнат следил за ними, пока не скрылся ползущий впереди Михаил Васильевич, и снова повернулся к траншее.

Траншея пуста. Видно, охрана убралась за толстые стены, в которых слабо просвечивались щели пулеметных бойниц. Из отведенной в сторону согнутой железной трубы струился дымок, донося тающий запах тепла.

Игнат уже собирался бесшумно скользнуть в траншею, когда в полосе света скрипнувшей двери дота показался немецкий солдат в тулупе с поднятым воротником, за ним другой. Затоптав окурки сигарет и вглядываясь в темноту, они молча разошлись в разные стороны. Куда вела прокопанная в снегу траншея? Была она ходом сообщения, связывающим дот с другими огневыми точками, или только служила для обхода дозорных? Солдат, свернувший влево, растаял в темноте, а другой остановился близко от Игната, так близко, что его можно было, потянувшись, схватить за высокий воротник тулупа. Рука, державшая нож, дрогнула и вдавилась в снег... Тулуп толстый, дубленный, да еще что под ним? Сразу и не пробьешь... Затаив дыхание, Игнат ждал, пока солдат отойдет шага на два, затем быстро взял нож в зубы... Лезвие обожгло губы, язык... Сильно оттолкнувшись, Игнат прыгнул...

Падая на дно траншеи, немец успел повернуться и увидел над собой страшное лицо с ножом в зубах и горящими глазами. А за ним привидения на широких белых крыльях, летящие над траншеей. В ужасе он хотел закричать, но край воротника с длинной холодной шерстью полез ему в рот, в глотку.

Вспыхнули короткие взрывы, заметались тени. Непривычно долго стучал автомат... Больше солдат ничего не слышал, не видел...

Люба:

Я стояла у стены лесной сторожки вместе с Семеном, оставленным в резерве за старшего. А Степа-радист сидел на крыше. Он первый и крикнул:

- Две зеленые!

- Давай к аппарату! - приказал Семен.

Степа прыгнул в сугроб и побежал вслед за Семеном, а я еще постояла, глядя на зеленые звездочки. Описав дугу, они растаяли в черном небе.

Со стороны дота больше не доносились звуки стрельбы. Бой окончился. Я немного сожалела о том, что командир не разрешил мне идти с ним, оставил в резерве.

Слушая перестрелку, мы ждали сигнала. Нам могли послать красную ракету, и тогда мы бы поспешили на помощь. Я была готова каждую минуту. Даже пистолет вынула из кобуры. Правда, с пистолетом я не очень-то умела обращаться. Спрашивать постеснялась. Решила - сама научусь, так сказать, на практике. А вообще вид у меня был боевой. Одели меня, как настоящего партизана, - брюки, ватник, шапка и пистолет на поясе.

Теперь все оказалось зря. Бой кончился без нас, без резерва. Зеленые ракеты, - значит, дот взят, дорога на гребле свободна, можно посылать сообщение.

Когда я вошла в сторожку, возле Степы, присевшего у ящика рации, толпился почти весь резерв. Все были в веселом возбуждении, поторапливали:

- Давай, без задержки!.. Передавай привет! Добро пожаловать!

Им хотелось слышать, как из укрепленного вражеского тыла, через поля и леса полетят слова победы навстречу своим, ждущим их сигнала, санным колоннам.

Налаживая аппарат, Степа нервничал:

- Не мешайте, товарищи!..

И вдруг заговорил цифрами:

- Девяносто семь... шесть сорок пять... молоко скисло... девяносто семь... Буря сломала клюв... зеленый... шесть сорок пять... зеленый.

Нетрудно было догадаться, о чем он передавал. Зеленый свет на гребле, дорога свободна!

- Шесть сорок пять... как поняли? Перехожу на прием... Прием.

Щелкнул переключатель. Степа плотно прижал наушники. Мы ждали, затаив дыхание.

- Ну? - спросил кто-то, не выдержав.

Степа резко оглянулся на него.

- Тише ты... ничего же не слышно...

Снова щелкнул переключатель.

- Алло! Алло!.. Прием... Как поняли?.. Прием...

- Прибавь напряжение, - посоветовал Семен.

- Не в нем дело, - упавшим голосом ответил Степа и, сняв наушники, стал что-то отвинчивать.

Семен зажег сразу три или четыре спички и поднес к аппарату. Мы все склонились над Степой. Вероятно, желая подбодрить радиста, Семен не то спросил, не то сказал утвердительно:

- Все, что надо, ты успел передать...

Однако в голосе его было больше тревоги, чем уверенности. Степа снова взял микрофон.

- Перехожу на прием... Прием... Слышите меня?

Спички обожгли пальцы Семена, он бросил их на поля, и, пока доставал другие, в сгустившейся темноте я увидела, как в прорези аппарата стала тускнеть, затем и вовсе погасла красная нить лампочки. Почему-то меня это очень испугало, словно угасла чья-то жизнь.

- Конечно, я успел передать, - только теперь ответил Степан, как бы оправдываясь, - но слышали они или нет, я не знаю...

В том-то и беда, что слышали...

На далекой лесной дороге кони копытами взбивают слежавшийся снег. Бесшумно скользят полозья саней. Прижавшись друг к другу, сидят в санях застороженно притихшие, суровые люди. Ни песен, ни окриков. Поземка заметает следы. Запорошенная снегом, заиндевевшая колонна, словно возникшая из лунного света, проплывает в сонном лесу.

Что ждет их впереди? Придержав коня, командир пропускает несколько саней. Скачет рядом с розвальнями, огороженными досками.

- Больше не слыхать? - тихо спрашивает, перегнувшись с седла.