Микола Садкович - Мадам Любовь

У трибуны немецкий офицер в черных перчатках и, видать, доктора, в мятых белых халатах поверх мундиров. Осматривают мужчин, женщин. Щупают мышцы. Легонько стукнув по подбородку, требуют:

- Зубы.

Ни шума, ни спора. Кто-то даже острит:

- Одни яловки да сивые мерины...

И верно, осмотр напомнил мне скотный рынок. Рядом стол с бумагами, за ним писарь новой волостной управы. Он быстро помечает в списках имена, возраст, и очередь разделяют. Молодые, постарше, совсем старики. Сын отделен от отца, жена от мужа. Тут начинают роптать. Громко спросить еще не решаются, но тревога передастся идущим к трибуне. Полицаи покрикивают:

- Молчать! А ну назад! Из порядка не выходить.

Я двигалась впереди тети Кати, держа за руку Алика. Нам еще далеко до стола. Было время прикинуть: пытаться бежать? Не выйдет. За проволокой солдаты с собаками. Обойти как-нибудь писаря и смешаться с толпой стариков? Пожалуй, их отпустят раньше других. Но как быть с Аликом? Как его спрятать, и хорошо бы не разлучаться с Катериной Борисовной... надо что-то придумать... Но что? Пока я гадала, подошел староста.

- Каган! - почему-то делая ударение на втором слоге, он выкрикнул громко и насмешливо. - К столу! Кому в хедер записываться, тому без очереди!

Меня как кипятком ошпарило.

У стола захохотали. Офицер поманил черным пальцем:

- Биттэ! Биттэ!

Я оглянулась на тетю Катю. Она шепнула:

- Не отзывайся.

Но староста ухватил меня за рукав:

- Тебе говорят! - и сильно рванул из порядка.

Я невольно потянула за собой Алика. Мальчик метнулся прямо в колени старосты. Тот отбросил его ногой. Алик упал на траву, вскрикнул. Катерина Борисовна подхватила его, прижала к груди:

- Малого не тронь! Слышь? Глаза выдеру!

Староста даже попятился:

- Твой, что ли, байструк?

- Мой, - твердо ответила Катерина.

Тут зашумели другие женщины. Откуда храбрость взялась... Старосту и разъевшимся бугаем назвали, и спекулянтом проклятым. Грозили ему:

- Погоди, придет и твой край. Не будешь на дитё кулаки подымать.

Конечно, дело тут было не в одном моем мальчике. Видно, староста успел всем насолить. Женщины так наседали, что он позвал полицаев на помощь. Катерина Борисовна с Аликом скрылись в толпе, а меня потащили к столу. Оглянувшись, я не увидела ни сына, ни тети Кати... Пока вели, думала: "Может, я их больше никогда не увижу... Видно, мой край ближе, чем у старосты. Нет мне спасения, и незачем отпираться и скрывать. Плюну сейчас им в лицо и сама скажу, кто я такая. Пусть знают, что Варенька Михалевич никогда не боялась и ни перед кем не унижалась... Такие мы, Михалевичи... а староста назвал меня Каган. Верно назвал, ошибся только, решив, что я еврейка... И вот то, что он ошибся, как бы остановило меня. Ошибся, значит, не все знает. Значит, можно еще... Словом, появилась возможность какой-то игры. Опасной, рискованной, но все ж кто кого.

У стола возле трибуны писарь, не отрывая глаз от бумаги, спросил:

- Откуда?

Я смело и бойко выпалила, как на уроке:

- Деревня Михалевичи, Заболотской волости, Койпльского уезда.

Назвала место рождения свое по старому административному делению, как до революции. Писарь недоверчиво взглянул на меня белесыми глазами.

- Чтой-то не помню я Каганов в Михалевичах...

- А при чем тут Каган? Я ж Михалевич.

Сама думаю: "Где я видела раньше это лицо?"

Он тоже разглядывал меня, видно, стараясь вспомнить.

- Не Каган, значит? - И покосился на стоявшего рядом офицера. - А зовут как?

- Варвара Романовна...

- И родилась там, и крестилась, в этих Михалевичах?

- А как же, и родилась, и крестилась, можете проверить. Все в церковной книге записано...

Писарь забарабанил пальцами по столу:

- Так-так-так.

Потом вскочил, подтянулся на носках, что-то шепнул офицеру на ухо.

Офицер прохрипел:

- О-о-о! - И улыбнулся мне. - Пауль Михалэвиш? Швестер?

Я почувствовала какую-то ниточку, за которую надо сейчас ухватиться.

- Швестер, родная швестер, а Павлуша мне брудер... Не знаю, где он теперь... Жив ли? Может, вы знаете?

- Прошу вас, пройдите сюда...

Я прошла за трибуну.

Вот мы и встретились... Лучше бы нам не встречаться. В детстве я очень любила старшего брата. Но теперь, когда мне сказали, что он жив и что я могу видеть его, меня это не только не обрадовало, а даже скорей испугало. Ну, просто я не знала, что мне подумать... Откуда здесь Павел? Где он: в лагере или на свободе? Голова закружилась. Хотелось и быстрей увидеть его, и было страшно... Никогда не забыть мне той встречи... Я все помню, каждый жест, каждое слово. Хотя хотела бы позабыть...

Он неторопливо поднялся с узкого, обитого черной клеенкой дивана и пошел ко мне. Каких-нибудь пять-шесть шагов, а так много мыслей успело пронестись в голове... И о том, что не узнала бы брата, встретив на улице. Не потому, что на нем немецкий мундир с какими-то металлическими кубиками на петлицах и значком на рукаве - бело-коричневые цветочки на красном фоне.

Позже такие значки заставляли носить всех белорусов, работавших у немцев. А украинцев - вроде трилистника или трезубца. Я не знала тогда, что это значки националистов, думала, отличие какое, вроде награды...

И об этом подумала, и о том, что Павел постарел, потолстел, усики отпустил. Стал совершенно не похож на крестьянского парня... Конечно, прошло много лет... Может, это и не Павел вовсе, а кто-то другой?.. У Павла были очень красивые глаза, добрые, открытые, как у девушки, а тут что-то чужое... И заговорил он не своим голосом.

- Встретились, слава богу...

Он обнял меня. Поцеловал в щеку.

- Что ты какая-то... Как деревянная? Не рада?

Я смотрела на него, силясь понять.

- Ты, Павлуша?

- Ну я, конечно же я!

- Ты... в плену был? Или...

Павел захохотал:

- Именно "или". Не довезли меня до Колымы... Бежал! Как тот беспризорник с путевкой в жизнь. Вот и стал служащим великого рейха!

Этому все еще не хотелось верить, хотя на нем был немецкий мундир. Но, понимаешь, как-то не укладывалось: и в новом облике был он все же чем-то прежний Павел. Живой, горячий. Он сыпал словами, торопился высказаться, словно боялся, что кто-то помешает. Все говорил, говорил, ничего не объясняя про себя... А глаза становились все злее, все жестче. Он схватил сигарету, зажег, и тут я успела спросить:

- Как же ты... на свою родину?

- Родина? - крикнул Павел. - А что мне дала твоя родина?

Я бросилась к брату:

- Опомнись, Павлуша... Боже мой!

Он снова захохотал, как-то странно всхлипывая.

- Испугалась? - Помолчал, заговорил тише, спокойней, как старший с младшей: - Не бойся, сестренка, тут доносить некому. Ос-во-бо-ди-лись! Все! Алес капут! Их время кончилось, а мы с тобой поживем, поживем еще... Знаешь, я искал тебя. Справки навел... У нас, брат, дело поставлено по-европейски.