Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

А спустя некоторое время, побывав в Художественном театре на «Страхе» Афиногенова:

– Ах, до чего талантлив Ливанов, до чего талантлив! Из молодых он лучше всех в «Страхе». Азиат: глаза, как у тигра, кошачьи ухватки… Его просто забыть нельзя… Должно быть, он самый талантливый из молодежи Художественного театра… Нет, вот еще Хмелев… Какой он весь подлинный в Алексее Турбине! Этот скорбный, ушедший в себя взгляд!.. Я таких белых офицеров из интеллигентных семей видела как раз в Киеве… Но где же Хмелев-то их видел?.. Вот что значит дар Божий: чего не могло уловить зрение, то подсказывает сверхчутье. А как хорош в «Днях Турбиных» Прудкин! Вот именно с таким «адъютантом его светлости», какого он играет, я была знакома в Киеве.

О Марии Федоровне Андреевой:

– Таланта там не было никакого. Она была очень красива на сцене, на редкость красива – и только.

Из молодых «художественниц» Маргарита Николаевна отличала Соколову. Она была очарована ее игрой в «Днях Турбиных» и в «Елизавете Петровне» Смолина. О «Днях Турбиных» она говорила, что, когда их смотришь, кажется, что воскресли лучшие времена Художественного театра, что в спектакле все прекрасно и что она готова лишний раз пойти на «Турбиных» хотя бы для того, чтобы послушать, как оркестр играет за сценой «Яблочко». Терпеть не могла Маргарита Николаевна Еланскую, особенно в «Грозе» и в «Горячем сердце» Островского и в «У врат царства» Гамсуна, находила ее игру фальшивой от первой до последней ноты, а, посмотрев «Воскресение», развела руками:

– Что такое с Еланской? Потрясающая, толстовская Катюша!

– Что ж ты не посмотришь» Воскресение»? – укоряла она меня. – Там плох Нехлюдов-Ершов. Ему просто повезло. Качалов часто болеет, а у Ершова – внушительная фигура, уменье держать себя на сцене. Вот он и стал дублером Качалова – и выдвинулся. Нехлюдов, он никакой, но тут нужно войти и в его положение: его заставляют изобразить то, о чем читает Качалов, да еще как читает!.. Но вообще «Воскресение» – отличный спектакль. Сцены в суде, в тюрьме… Все так ярко, правда во… Слабы революционеры, но тут уж Толстой виноват. И Еланская хороша – вот что самое поразительное! «Воскресение» ты посмотри непременно.

В дореволюционном Художественном театре Маргарита Николаевна видела много. Ей нравились верностью художественной правде и такие спектакли, которые заметного следа в его истории не оставили: «Иван Мироныч» Чирикова, где она выделяла Лужского, исполнителя заглавной роли, и Литовцеву, игравшую его жену, и «Дети солнца» Горького, где она выделяла Качалова-Протасова и опять-таки Литовцеву в небольшой роли горничной. Зато «Юлия Цезаря» ругала на чем свет стоит:

– Постановка великолепная, а из актеров одного только Качалова можно было смотреть. Для Качалова Цезарь – это tour de force [72]. Ведь он же его играл совсем молодой, а Цезарь был у него бесконечно усталый, пресыщенный, опустошенный. Зато уж Вишневский – Марк Антоний, Константин Сергеевич – Брут (при упоминании Станиславского у Маргариты Николаевны звучала нотка почтительного сожаления) – это было такое позорище, просто позорище! Как они оба стихи читали! «Довольно стыдно мне пред гордою полячкой унижаться…»

Я не от одной Маргариты Николаевны слышал нелестные отзывы об игре Вишневского. Полагаю, однако, что его хулители не правы. Что ни говори, дореволюционная Россия полюбила же Дядю Ваню в исполнении Вишневского Испанист Кельин, поклонник Художественного театра, в особенности – Качалова, собиравший литературу о нем, открытки, на которых Качалов был снят в жизни и в разных ролях, восхищался тем, как в «Царе Федоре» Вишневский – Борис Годунов под величественностью осанки и внешней верноподданностью царю и царице давал почувствовать напористость, наглость, с какою он шел к намеченной цели. Моя мать говорила, что его Кулыгин из «Трех сестер» – это тип, и притом очень русский. Качалов полагал, что Вишневский останется непревзойденным Кулыгиным [73]. Мне запомнилась азиатская живописность поз Татарина-Вишневского из «На дне» и та мусульманская самоуглубленность, с какой он молился в четвертом действии. О каждом, кто играл Татарина после Вишневского, можно было сказать: «Федот, да не тот». И в «Страхе» мне запомнилась острохарактерная фигура Захарова-Вишневского. И в «Мертвых душах» его полицмейстер был плутягой и пройдохой, но по-гоголевски беззлобной и какой-то даже уютной. Словом, мне думается, что истина где-то посредине и что эту «срединную» истину, пожалуй, вернее всех выразил в монографии о Художественном театре Николай Ефимович Эфрос, считавший, что героические и трагические роли, вроде Марка Антония, пушкинского Бориса Годунова или Давида Лейзера из «Анатэмы» Леонида Андреева, были Вишневскому не по плечу и что театру не следовало их ему поручать: основное дело Вишневского – такие роли, как Татарин или Кулыгин.

Политические взгляды Маргариты Николаевны, в отличие от эстетических, не отличались твердостью. И тут она оказалась менее прозорливой, чем Ермолова, воспринявшая большевистскую революцию как антихристово царство жестокости и разрушения и, подобно «омскому каторжанину», сразу «на всем поставившая крест». Слабейшее место в воспоминаниях Маргариты Николаевны о матери – это ее рассуждение о революции как о возмездии за попранные права. А ведь писала она воспоминания после нескольких процессов, после коллективизации, в пору гонения на церковь, в ту пору, когда лик большевистской революции обозначился четко, когда стало яснее ясного, что, как сказал Бунин еще в 23-м году – а понял тотчас после революции, новые хозяева принесли с собой «смерть и ужас, грабеж, надругательства, убийства, голод и лютое рабство для всех поголовно, кроме самой подлой черни».

Пытаясь что-то оправдать в новом укладе, Маргарита Николаевна вступала в противоречие с жизнью и с самой собой. Она говорила, что революция была необходима хотя бы потому, что институт прислуги должен быть упразднен. Между тем сама до конца своих дней без домашней работницы почти не обходилась, и, как видим, этот институт не упразднен до сей поры, хотя после революции прошло уже более полувека. Какое там! Столь многочисленного «обслуживающего персонала», как у нынешних «руководителей партии и правительства» не было, пожалуй, ни у кого из «их величеств», не говоря уж о «высочествах».

В З6-м году Маргарита Николаевна пыталась заставить себя поверить, что «сталинская конституция» открывает новую, более гуманную эру. Жизнь поспешила вдребезги разбить ее самоутешительные иллюзии. И уж после ежовщины она ни на какие удочки, в том числе и на хрущевскую, на которую клюнули многие интеллигенты, не попадалась. Но и под самоутешением у нее жила грусть.