Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

– У меня сидит Коля Любимов, славный парень, переводчик Мериме.

Затем Багрицкий перешел к моим пристрастиям в области русской поэзии. Сначала повел речь о поэтах минувшего века, потом о современных – покойных и еще здравствовавших. Я робко заговорил о своей любви к Есенину. Есенина тогда почти не переиздавали, неохотно выдавали в библиотеках, да и то не во всех, на литературных концертах его произведения не исполняли, в печати упоминали редко, а если и поминали, то в большинстве случаев словом недобрым. Признался я в своей привязанности к Есенину, рискуя получить лихой нагоняй за то, что продолжаю любить как будто бы уже забытого, «упадочного» поэта. И вот тут при первом же нашем знакомстве мне открылась черта, крайне для Багрицкого характерная: его вкусовая широта, ничего общего, однако же, не имевшая с размагниченной снисходительностью, неизменно сочетавшаяся со вкусовой строгостью. Он словно боялся утратить хотя бы одну подлинную ценность, пренебречь хотя бы единым подлинно значительным явлением, пусть даже ему и не близким.

– А что же тут плохого, что вы любите Есенина? – услышал я неожиданный для себя ответ. – У него довольно много слабых, недоработанных строк, но поэт он все-таки настоящий, иногда мне даже кажется – гениальный. Хотя, говоря откровенно, мне лично он чужд, временами до того, что я совсем не могу его читать.

У меня отлегло от сердца. Я осмелел и сознался, что люблю стихи Ахматовой. Как ни странно, и это обстоятельство не уронило меня в глазах Багрицкого. Тогда я, уже совсем расхрабрившись, сказал, что из символистов чту не одних только канонизированных новейшей историей литературы Блока и Брюсова, что мне кое-что нравится даже у Бальмонта.

– Ну и на здоровье. У Бальмонта уйма дерьма, хоть обозами вывози, но когда разроешь – попадаются жемчужные зерна. Помните: «Есть в русской природе усталая нежность…»?

И он прочитал мне «Безглагольность», назвал еще несколько стихотворений, в том числе – «Я мечтою ловил уходящие тени..», «Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце…», а потом засыпал меня вопросами:

– Белого знаете? «Пепел», «Первое свидание»?

– А Иннокентия Анненского? Только «Кипарисовый ларец»? Мало. А Мандельштама? Отдельные стихотворения? Мало. Я их обоих знаю наизусть – от доски до доски.

– А Случевского читали? Ух, какой поэт!..

Прихожу в назначенный мне Багрицким день, в назначенный им вечерний час. У Багрицкого молодые поэты. Поговорили, пошумели и ушли. Я остался с Багрицким с глазу на глаз. Прочел ему стихи по разграфленной в клетку тетради.

– Идеология у вас в стихах отсталая, – чуть-чуть в нос, по-южному певуче, отчеканивая заударные слоги, заговорил Багрицкий. – Ну да Бог с ней… Какой я идеолог! Как из говна пуля!

Я фыркнул. Багрицкий усмехнулся детски-плутоватой беззубой усмешкой.

Вступление это опять-таки характерно для Багрицкого. Тут уместно вспомнить его слова о Вячеславе Полонском, сказанные им в разговоре со мной, когда мы познакомились ближе. Полонского он уважал, отлично с ним сработался (Багрицкий был консультантом редколлегии «Нового мира» по отделу поэзии). Вскоре после того как Лазарь Каганович снял Полонского с поста ответственного редактора, Багрицкий ушел из «Нового мира», разругавшись с преемником Полонского, одно время совмещавшим должности редактора «Известий» и редактора «Нового мира», затем, с 1934 года, когда в «Известия» назначили Бухарина, редактировавшим только «Новый мир», а в 1937 году поехавшим в места весьма отдаленные, с питомцем Института красной профессуры Иваном Михайловичем не то Федуловым, не то Федулкиным (Багрицкий и Олеша упорно называли его Федулкиным), избравшим себе звучный псевдоним Гронский. Причину разрыва с Гронским Багрицкий определил со свойственной ему лапидарностью: «Ррфф!.. Дурак! Ничего в поэзии не понимает!» Так вот что он между прочим сказал о Полонском:

– Вячеслав Павлович всем хорош, но когда он пишет о марксизме, нос эстета его выдает.

Багрицкого сейчас тоже выдал нос – нос прежде всего. Для автора поэмы о «Феликсе Эдмундовиче», члена РАПП, важна была все-таки не идеология – ее он готов был простить. В первую очередь он решал, что перед ним – стихи или нечто стихоподобное. В моих стихах он без труда нащупал слабое место – подражательность.

– В первый раз, когда вы ко мне пришли, я попросил вас прочитать стихи на память. Вы отказались – вы их не помните. Я сразу увидел в этом недобрый знак, только вам тогда не сказал, чтобы не обескуражить. Свои стихи, свои в полном смысле этого слова, поэт не может не знать наизусть.

Но он тут же меня ободрил – при всей его внешней, безобидной и беззлобной резкости, при всем его пристрастии к круто просоленному словцу (один из моих раблезианских университетов я проходил у Багрицкого) в нем жила деликатность, в нем жила душевная мягкость.

– Я не гадалка, не пророк и не знахарь. Выйдет из вас поэт или не выйдет – сказать не берусь. Тут многое зависит от того, с какой беспощадностью вы будете работать над собой. Сама по себе подражательность – болезнь детская и не всегда опасная, проходит с возрастом и при большом желании излечиться. Это я знаю по себе, Вы говорите, вам еще девятнадцати нет? Ну, в ваши годы я писал не лучше вас:

Врезались мне в память отдельные его замечания, советы, признания:

– Если я задумал поэму, сначала я должен расставить фигуры, только после этого начинаю писать.

– Опытный охотник не бьет зверя в лоб – он обходит его стороной. Так и в поэзии: лобовая атака ничего не дает. Обойдешь явление стороной – скорее попадешь в цель.

– Вы боитесь слова и этим обедняете свои стихи. «Непоэтичных» слов нет – запомните это раз навсегда. Поэтичность слова зависит от того, как и где вы его употребляете. Безбоязненно употребляйте любые технические выражения, самые простые, самые обиходные слова… вплоть до матерных, – добавил он с вызовом.

В намеренном этом «перехлесте» сказалась ненависть Багрицкого к «красивости», ненависть, тем жарче накаленная, что он сам на первых порах заплатил «красивости» более или менее обильную дань.

– Стихи надо делать не так, – он пробежал пальцами по столу, – а вот так… – Пальцы медленно, преодолевая незримое сопротивление, сжались в кулак.

Этим жестом он выразил некоторые из своих основных стилевых принципов. Этим жестом он призывал к максимальной экономии выразительных средств, к максимальному уплотнению фразы, к композиционной слаженности и сцепленности, к точности словоупотребления, к борьбе со словами не обязательными, которые так легко выкинуть из песни, к борьбе со словами-затычками, к борьбе со словами-пустышками. Сама медлительность движения указывала на нелегкость борьбы, на длительность процесса вызревания.