Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

…Когда Багрицкий читал стихи о природе, к моему восхищению неизменно примешивалось чувство горечи. Путь к непосредственному общению с природой был ему уже заказан. Он уже не видел, как по весне идет в наступление «свирепая зелень», не слышал, как «гортань продувают ветвей новоселы» («Весна»), не «выслеживал тропы зверей и змей» («Стихи о себе», П). С переездом из Кунцева в Москву ему пришлось расстаться с собаками. Остались только аквариумы. Эдуард Георгиевич называл себя ихтиологом. В самом деле, познаниями в этой области он обладал обширными, не дилетантскими. Я видел, с какой деловитой торжественностью кормил он обитателей своих аквариумов. В эти минуты он казался мне не то колдуном, знающим «слово», которого слушается подводное царство, не то каким-то добрым существом, возникшим из этого самого царства, «из коряг, из камней, из расселин» («Весна») и обладающим властью над ним. Но для того, кто когда-то с мальчишески веселым задором объявлял:

возни с аквариумами было все же до боли мало.

В этом «Ах!» мне слышится не только наслаждение нежащим теплом весеннего солнца, изменчивыми красками и соленым гулом моря, но и грусть поэта при мысли, что наслаждение это ему недоступно…

Я никогда не говорил с Багрицким о Маяковском. Я его о нем не спрашивал – я питал к Маяковскому полнейшее равнодушие, даже без оттенка враждебности, а Багрицкий не читал мне его и не заговаривал со мною о нем ни разу. Я убежден, что он платил Маяковскому дань уважения, но не любви. Уж больно разное у них мироощущение, разный круг наблюдений, разные поэтические системы, разные стилевые установки, разные приемы и средства. Стихотворение «Гимн Маяковскому» нимало этому не противоречит. Во-первых, оно написано в 1915 году, когда Багрицкому было всего только двадцать лет; во-вторых, тогда был расцвет творчества Маяковского, Маяковского – трагического лирика; в-третьих, Багрицкий в «Гимне» говорит не столько о его стихах, сколько о внешнем его облике, о его позе, а позе Маяковского, эпатировавшего ненавистных Багрицкому буржуа, он не мог не рукоплескать. Наконец, создав нереальный образ самого себя («Я, изнеженный на пуховиках столетий…»), Багрицкий эстетизирует и образ Маяковского. В самом деле, что общего между живым Маяковским и «божественным сибаритом», как величает его автор «Гимна»?

Отношение Багрицкого к Сельвинскому и Тихонову общеизвестно. Он объявил о нем во всеуслышание в «Разговоре с комсомольцем Н. Дементьевым Конструктивизм давно уже приказал долго жить, а Багрицкий все еще сохранял к Сельвинскому пиетет как к мэтру. Имея в виду «Электрозаводскую газету», я сказал Багрицкому:

– Сельвинский последнюю поэтическую совесть потерял.

– Сельвинский еще себя покажет, – слегка смущенно возразил Багрицкий. – Он сейчас опять хорошие стихи пишет. Скоро они появятся.

С крепнущим год от года сочувствием Багрицкий следил за Антокольским. Рассказывал, как ему пришлось «драца» (это был один из часто употреблявшихся им глаголов, и произносил он его по-южному, не «дратца», а «драца») за то, чтобы его поэма «Армия в пути» была напечатана в «Новом мире», «Армия в пути» говорила поэтическому сердцу Багрицкого и темой (восстание гёзов), и фламандским колоритом.

Багрицкий еще не видел новой книги стихов Антокольского «Коммуна 1871 года», а я успел ее купить и выучить наизусть «Вступление». Как я ни упирался, Багрицкий заставил-таки меня прочитать его вслух, несколько раз прерывал чтение одобрительными репликами, а по окончании чтения сказал:

– Здорово! Молодец Антокольский! Все крепче и крепче пишет!

Талантом сорадования судьба не обделила Багрицкого.

Что касается младших его современников, то при мне больше всего было у него в доме разговоров о Павле Васильеве и о Заболоцком; предпочтение он отдавал Заболоцкому.

– Павел Васильев работает на уже много раз использованной интонации Клюева и Есенина, а Заболоцкий работает на гораздо более свежей интонации – на интонации Хлебникова, – утверждал он.

Павла Васильева он резко порицал за буйные выходки во хмелю, за его непривлекательное окружение. Багрицкий ненавидел всяческие проявления богемного духа, всяческую разнузданность; он служил примером для молодежи не только как большой поэт, но и как человек безупречно высокой морали. Кстати сказать, самый крепкий напиток, который употреблял Эдуард Георгиевич, был нарзан. Особенно претило Багрицкому в Васильеве то, что Васильев «пьет и хулиганит не так, как Есенин, который не мог обойтись без пьянства и без буянства, а с расчетом: я, мол, пьяница, хулиган, а вот, видите, постепенно, под влиянием коммунистической критики, перестраиваюсь», – Скоро в редакции «Октября» будет предсъездовское поэтическое совещание, – говорил летом 33-го года Багрицкий. – За Васильева есть кому заступиться – вокруг него образовался «женский кооператив не застройки, а перестройки» (намекал он, главным образом, на статьи Елены Усиевич о Васильеве), а за Заболоцкого – во всяком случае, в Москве – некому (Заболоцкий подвергался тогда ожесточенным нападкам критиков, в частности – той же Усиевич, за поэму «Торжество земледелия»), и я буду драца за Заболоцкого.

Он терпеть не мог литературных склочников, а драчунов любил.

В то же лето 33-го года, последнее его лето, он мне сказал:

– В Ленинграде есть такой ученый – Гуковский. Не слыхали, нет?.. Он недавно издал Державина – это первый выпуск горьковской «Библиотеки поэта». Если еще поймаете в магазине – купите. Мне об этом Гуковском выдавали за верное: если вы ему скажете, что ставите Пушкина наравне с Державиным, то он с вами и разговаривать не станет. А если вы осмелитесь ему сказать, что старите Пушкина выше Державина, то он с вами потом не поздоровается. Я думаю, что это вранье, а жаль, если вранье. Вот так и надо любить своего поэта.

Багрицкий даже в годы «юности мятежной» ни с каких кораблей классического наследия не сбрасывал. И оно, это наследие, явилось для него противоядием: от иных декадентских и модернистских ядов оно его избавило, от иных помогло излечиться. Сад русской классической поэзии был ему знаком весь – до единого деревца, до единого кустика и цветка. Необыкновенная его память удерживала целые куски из «Слова о полку Игоревен, «Моление Даниила Заточника» все целиком. Чего только он ни помнил наизусть из «Кобзаря», хранившегося в его небольшой библиотечке, состоявшей почти сплошь из сборников стихов! Поэзия Багрицкого отлично помнит свое родство с классической поэзией и не считает нужным скрывать его. Багрицкий не создавал новых размеров, но в пределах размеров традиционных он находил новые ритмические возможности. Он не козырял изысканной рифмой, часто и вовсе предпочитал рифмованному стиху белый – отсутствие рифмы он возмещал словесным чеканом, гибкой ритмикой и изощренной инструментовкой. Его звукопись не навязчива. Она не расщепляется, не выделяется – она аккомпанирует. Багрицкий не занимался словотворчеством, но по-своему сочетал слова, и уже запыленные слова – как будто их сбрызнуло дождем – вновь обретали изначальный свой блеск. Как всякий большой поэт, Багрицкий был новатором – иначе он не оставил бы в поэзии такого заметного следа; но его трудоемкое новаторство не лежит на поверхности, оно все ушло внутрь, в глубь стиха, оно работает на мысль, на чувство, и оттого верхоглядам его и не приметить.