Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

– Зачем вы, собственно, к нам пожаловали? Вы, вероятно, типичный русский интеллигент, которому почему-то показалось, что здесь лучше. А вернее всего, вы просто-напросто английский шпион.

– Вы ошибаетесь, – хладнокровно отпарировал Святополк-Мирский. – Я не интеллигент, более того: я всегда ненавидел таких интеллигентов, как вы. И мой путь к революции и к Ленину – это путь русского барина, но никак не интеллигента.

Ответ Мирского так понравился Мариетте Шагинян, что когда – летом 1934 года, уже после смерти Багрицкого – Мирского начали травить Юдин и Фадеев, она, сглуху не разобрав, что за Мирским стоит Горький, которого она терпеть не могла, вкупе с Федором Гладковым и Бруно Ясенским выступила на страницах «Литературной газеты» в его защиту.

При Горьком съесть Мирского не удалось. Юдин и Фадеев им подавились. Горький настаивал на том, чтобы ему разрешили отхлестать за Мирского Юдина и Фадеева в докладе на съезде писателей. Горького уламывали. Отовсюду уже съехались на съезд делегаты и иноземные гости, а съезд, и так уже много раз откладывавшийся, пришлось отложить еще на несколько дней. Наконец с Горьким заключили условие, что он ничего об инциденте с Мирским на съезде не скажет, но зато Пашка Юдин, игравший большую роль в оргкомитете Союза писателей, близкого участия в делах Союза принимать не будет.

Горький, однако, не угомонился. 24 января 35-го года в третьей газетной статье из цикла «Литературные забавы» он напомнил о Святополк-Мирском:

«Товарищи, в нашей среде очень много пошлого и глупого, – все это нужно вытравить из нашей среды! Был, например, такой случай. Д. Мирский, отлично грамотный человек, умный критик, член английской компартии, совершенно правильно указал в печати, что “Последний из Удэге” не украшает советскую литературу. Суждение это общепризнанно, ничего обидного в нем не содержится, сам автор этой книги тоже знает, что она очень плоха. Но Д. Мирский разрешил себе появиться на свет от родителей-дворян, и этого было достаточно, чтобы на него закричали: как может он, виновный в неправильном рождении, критиковать книгу коммуниста?.. Событие смешное, но и печальное».

Александр Злодеев Мирскому это припомнил.

После смерти Горького Мирский осиротел. Влиятельного заступника у него уже не было. Он растерялся, заметался, хотел показать что он beaucoup plus royaliste que le roi même [110]. Успев еще при Горьком наясить себе врагов резкостью критических суждений, чувствуя, что кольцо недоброжелательства смыкается вокруг него все теснее, – ему уже дали прозвище «князь Мерзкий», – он решил отыграться на русских классиках, на них показать свою «ррреволюционность».

В статье «Война и мир» («Литературный современник» № 11 за 1935 год) Мирский обозвал Достоевского «ренегатом и клеветником в грандиозном масштабе», отличавшимся «вдохновенной изобретательностью во лжи», построил концепцию, согласно которой почти вся русская литература XIX века только и думала о том, как бы услужить самодержавию: «Первый и единственный успех антинигилистического блока» (терминология – прямо из свежих советских газет) – «тургеневский Базаров, сыгравший огромную роль в подготовке колеблющейся части общественного мнения к разбойничеству над Чернышевским». (Какой дивный русский язык!) «Реакционные романы Писемского, Гончарова, Лескова… даже “Дым” и “Новь” были жалкими аркебузами против “мощной артиллерии” Чернышевского с его “Что делать?” и Щедрина». «Для продолжения борьбы нужны были другие средства, нужно было перевооружение на ходу. А старая гвардия дворянско-буржуазной литературы оказалась на это неспособной. Тут-то и выдвигаются Достоевский и Толстой». «Достоевский шел от демократии к реакции. Толстой – от крепостничества к крестьянству».

Выпады против опального Достоевского никого из ортодоксов не задевали. Но еще в 34-м году в пушкинском томе «Литературного наследства» появилась статья Мирского «Проблема Пушкина», в которой он употребляет такие выражения, как «лакейство» Пушкина, «пушкинский сервилизм». Вот уж с больной-то головы на здоровую… В творчестве Пушкина последних лет нельзя, видите ли, отделить «уже смердящего дворянина» от «великого поэта буржуазного освобождения». Даже в самый разгар вульгарного социологизма так о Пушкине никто говорить не смел, а тем более – в преддверии столетия со дня гибели поэта, когда уже достаточно резко означился поворот к нему «сфер». Года через два после опубликования «Проблемы Пушкина» Мирскому влетело за эту его оскорбительную по форме, марксистскую по содержанию галиматью. На обсуждении статьи князец заявил, что он-то, мол, больше, чем кто-либо в СССР, любит Пушкина, но что это он писал в назидательных целях для советской молодежи. Тут уже со страниц «Правды» последовал окрик другого перебежчика – Заславского. Его сиятельство достукался: Пушкина был вынужден взять от него под защиту пес, которого «Правда» время от времени спускала с цепи. «Ваня… Иди, я тебя высеку за то, что ты вчера стекло разбил!»

А в 1937 году, когда ежовская коса косила писателей одного за другим, очень скоро добрались и до Мирского. Против него выступил все тот же Юдин, вспомнил его белогвардейское прошлое, вспомнил его «клеветническую», «вредительскую» статью о Фадееве, ему поддакнул сам Фадеев, и Мирский был схвачен. Говорят, на Лубянке его нещадно били. Вспомнил ли он, сидя в тюремной камере, рассуждение из своей статьи, что, дескать, лучшим качеством советского человека долго еще пребудет бдительность чекиста и красноармейца?.. Умер он в лагере от истощения. Один из писателей рассказывал в моем присутствии на заседании приемной комиссии Московского отделения ССП, что Мирский написал в лагере книгу по истории русской поэзии. Они оба попали в больницу. Он выжил, Мирский скончался. Умирая, Святополк-Мирский передал рукопись товарищу по несчастью. Рукопись пропала.

Багрицкий редко говорил о себе, о своих близких, даже о сыне. Я как-то ему рассказал о своей дружбе с матерью, о том, что мы переписываемся ежедневно. Багрицкий улыбнулся мягко и горестно.

– А у меня отец умер. Мать живет в Одессе.

– Она к вам часто приезжает?

– Нет. Она сюда не рвется, а я не проявляю настойчивости. Приезжать ей незачем. Общего у нас с ней ничего нет.

И лицо его потемнело.

…После смерти Эдуарда Георгиевича я стал рыться в журналах за прошлые годы (в «Красной ниве», «Прожекторе», «Молодой гвардии», «Октябре») в поисках не включенных им в сборники стихотворений – и в «Детстве» напал на такие строки:

На светлые эти строки тотчас легла тень от пришедших мне на память скупых и невеселых слов Багрицкого о его родителях. Образ «звонкого обруча» – так же как и образ «матушки» – это радужный вымысел. Несколько лет спустя после «Детства» Багрицкий вернулся к теме своего прошлого в стихотворении «Происхождение»: