Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Нас с матерью «уплотнили». Мы теперь занимали две комнаты: мою бывшую детскую и спальню. В 20-м году нам пришлось дополнительно «самоуплотниться»: мы отдали детскую тете Соне, а сами втиснулись в спальню и темную «проходную».

К интеллигенции с обыском не ходили, но «реквизировать» у моей матери для нужд Союза коммунистической молодежи отцовскую гитару пытались.

Летом 19-го года к нам о матерью явился новый постоялец – Голод – и обосновался надолго.

Мировая война исчерпала государственные запасы продовольствия. Частную торговлю большевики прикрыли. Создали «продотряды» и отбирали хлеб у крестьян. Сколько из-за этих преступных глупостей Ленина и Кº перемерло в России народу – и старых, и малых, и юных, и в средних годах! Вообще государственный ум у Ленина был, конечно, значительно выше, чем у Сталина, но это еще похвала небольшая. Голыми руками вырвать в октябре 17-го года власть у слюнтяя Керенского, этого, по справедливому определению, принадлежащему председателю IV Государственной думы М. В. Родзянко, «гибельного для России государственного деятеля» [33], было делом нехитрым. А вот ввести военный коммунизм, не прекратить красного террора, скосившего видимо-невидимо толковых, предприимчивых, честных людей, захомутать крестьян продразверсткой – все это были судороги обезумевшего зверя. Правда, в 21–22 годах, припертый к стене разрухой в промышленности, разрухой на транспорте, разрухой в сельском хозяйстве, голодом, который в иных губерниях превращал крещеных людей в людоедов, он многое исправил, «осадил назад». Но позади высились горы трупов, высились не на полях утихших сражений, а в глубоком тылу. И войны гражданской, если бы не большевики, у нас не было бы. Когда Европа зализала раны, у нас текла кровь.

А тут еще засуха в Калужской губернии три лета подряд: в 19, 20 и 21-м годах.

Стены калужского вокзала, который я увидел впервые осенью 20-го года, были сплошь расписаны лозунгами, намалеванными красной краской: «Мир хижинам – война дворцам!», «Кто не тр-(перенос) удится, тот не ест» [34]. Смысл второго высказывания оставался для меня неясен: моя мать и ее сослуживцы тр-удились вовсю, а есть им было нечего. Последние брошки и колечки мать спустила на муку и сахар спекулянтам. Мы отвыкли от вкуса и запаха мяса. По карточкам в виде особой милости один-единственный раз за все эти годы учителям выдали баранину с тухлинкой. Мать долго возилась с ней, мыла ее в ста водах, прочесночивала, и мы ее за милую душу съели.

До революции перед Рождеством и перед Пасхой мать накупала игрушек и разных разностей и, взяв меня с собой, разносила их бедным детям. Теперь я сам превратился в «бедного ребенка».

Весной 20-го года мать робко заговорила со мной о том, что Наробраз предлагает выменять у нее на продукты мои игрушки, нужные детскому саду; она просила меня согласиться, иначе, мол, сядем на мель, а я уже большой (мне было тогда семь с половиной) и в игрушки почти не играю, Я согласился не задумываясь: надо так надо. В последний раз выложил в галерее все мои богатства и на прощанье поиграл.

А на другой день и коляска» запряженная парой, и жокеи на двуколках, и украинская деревня с топольками, и пароходик, и пианино, и видимо-невидимо елочных украшений – все это ушло от меня навсегда. Я попросил у мамы разрешения оставить свои любимые и как раз самые дешевые резиновые игрушки, которые потом еще долго «пели» в моем воображаемом церковном хоре, набор пасхальных яичек и укрепленного на качалке коня Милого, на котором я любил подолгу ездить верхом на одном месте.

Поддерживали нас сограждане и знакомые крестьяне.

Перед Пасхой 20-го года стук в окно. Смотрим: Анна Васильевна Чистякова, жившая неподалеку от нас. Принесла нам к празднику творогу, сметаны, масла, яиц (у нее была своя корова и куры) и пригласила на праздник в гости. А до этого мы с ней встречались только на улицах.

Крестьяне звали нас на престольные праздники: на «Николу» идем с матерью в подгородную деревню Хохловку к Маловым или к Прасковье Васильевне Сальниковой, на Ильин день – за пять верст в Рыченки, к владельцам нашего дома Лёвкиным, на Рождество Богородицы – еще дальше, в Верхние Подгоричи: там мы переходим из дома в дом, кормят нас до отвалу, да еще обижаются, почему это мы к Авдотье Семеновне Горячевой «апосля́ всех» зашли, уже сытые, и я, осовев под конец, сваливаюсь у нее в холодке и сплю без задних ног.

Домой мы возвращаемся с грузом ситников и прочих съестных даров.

Владельцем нашего дома числился глава семьи, как мы называли его за глаза – «дедушка Лёвкин», похожий на Льва Толстого в старости. Но фактически всем распоряжались два его сына, пошедшие не в него: глаза у них были по-кулацки завидущие. Это не мешало им угощать нас на славу, однако отца, зная его тароватость, они «окорачивали».

Как-то зимой мать на что-то выменяла у Лёвкиных мешок ячневой крупы. Я лежал больной, а мать в другой комнате пересыпала крупу из левкинского мешка в свой. И вдруг я слышу ее дикий крик, Затем воцарилась тишина, которую вскоре мать нарушила ликующим возгласом:

– Дедушка нам сала прислал!

Когда мать пересыпала крупу, что-то скакнуло из мешка в мешок. Мать, смертельно боявшаяся крыс и мышей, вообразила, что в мешке притаился какой-нибудь грызун. Но это была не мышь и не крыса, а большущий кусок сала, который дедушка Лёвкин прислал нам в подарок украдкой от сыновей»

Летом нам становилось легче. Мы переходили на подножный корм, Овощи, яблоки, груши, малина.».

Нищенка Дарьюшка, ходившая по деревням просить Христовым именем, была охотницей до яблочек» Она снабжала нас кусочками хлеба, вареными яйцами, которые она доставала из своего грязного мешка, а мы в обмен сыпали ей в мешок яблок.

Мать не любила чеснок и не сажала его. Меня угощали им соседские ребята, и я блаженствовал: чеснок пахнул колбасой, чеснок пахнул тем временем, когда я был сыт!

Как-то я заболел. Температура скакнула под сорок.

Мать спросила, чего бы я хотел.

– Мне ничего не надо, – ответил я. – Вот только бы маленький кусочек чистого ржаного хлеба!

И еще при НЭПе любимым моим лакомством был посыпанный солью ломоть чистого, без примеси жмыха или отрубей, черного хлеба о верхней коркой. Я уходил с ним в сад и, отщипывая по кусочку, читал книгу. Я уже мог перечитывать «Вечера на хуторе», особенно не завидуя Пацюку. А в 21-м году описание того, как Петр Петрович Петух заказывал обед, вызвало у меня обильное слюнотечение и резь в животе.

До НЭПа мы с матерью ходили все лето босиком или в веревочных туфлях.

Детвора на разудалый мотив пела: