Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Конечно, среди перемышлян попадались язвы и злыдни. И все же мирное течение жизни смягчало нравы. Переехав в Москву, я уже через месяц наблюдал, как в трамвае сухаревская тетка лупила по щекам селедкой мужчину только за то, что он, проталкиваясь к выходу, наступил ей на ногу; как приличного вида мужчина, вися на подножке, колотил даму портфелем по голове, чтобы она скорей поднималась на площадку; как еще один весьма приличного вида мужчина в ответ на справедливое замечание какой-то «гражданки» визжал: «Нэпманша! Жирная свинья! Нэпманша! Жирная свинья!» Все это мне, уездному медведю, было в диковину. Только насмотревшись на джунгли коммунальных квартир, только включившись в ритм московской жизни, я понял, чем вызваны эти ежедневные оскорбления словом и действием.

Провинциалов часто охлаждал не покидавший их юмор.

В летнем театре – любительский концерт. Сольный номер. Поет некая Лёна. Во втором ряду сидит мать певицы. В первом ряду, прямо перед ней, восседает один из местных кавалеров. Он «козырнул не по чину», и его развезло. Он оборачивается и с радостной улыбкой, слегка заплетающимся языком говорит:

– М-мадам! Ваша дочь – ни к ч-черту!

«Мадам» прыснула, а потом со смехом передавала эту лестную оценку слушателя кому придется.

Даже власти предержащие – и те иной раз проявляли окрашенное юмором добродушие.

Сельская учительница, у которой был свой дом в Перемышле, пришла к Кассирову подавать заявление о вступлении в члены кооператива. Протягивает председателю правления бумажку.

– Я не дьякон, – пробежав бумажку глазами и вернув ее учительнице, объявил он.

Учительница смотрит: батюшки-светы! Да ведь это она вместо заявления подала ему записку о здравии!.. Вытаскивает из сумочки и подает другую бумажку.

– Я не поп, – столь же хладнокровно говорит Кассиров, – возвращая учительнице и эту бумажку.

Бумажка оказалась запиской о упокоении.

Потом Кассиров в частных беседах излагал содержание этого разговора как анекдот, но административных мер к набожной учительнице никто не применил.

Коренные жители Перемышля казались мне одной семьей. Но ведь в каждой, самой дружной, семье бывают и нелады. И в каждой семье не без урода. И в каждом чине – по сукином сыне.

Был у нас купец Гранин. Кто имел удовольствие быть с ним знакомым, тот мог удостовериться, что Гарпагон и Плюшкин не суть плоды писательской фантазии. Гранин откровенно признавался, что не спит ночь напролет, если днем хоть на копейку кого-нибудь не обсчитал.

Но был у нас и купец Николай Иванович Золотов, староста нашей приходской церкви.

Федор Дмитриевич Малов рассказывал связанный с Золотовым случай из своей жизни: у Федора Дмитриевича, тогда еще Феди Малова, как раз перед самым Рождеством умер отец. Осталась мать с тремя детьми. Обязанности кормильца взял на себя безусый паренек – двум сестренкам было от горшка два вершка. И вот пошел Федор Дмитриевич к Золотову чаю-сахару и белой мучицы купить к празднику. Пришел в лавку и остановился в раздумье: денег в обрез; купишь муки – на чай-сахар не хватит. Вдруг слышит голос Николая Ивановича:

– Паренек! Поди-ка сюда.

Федор Дмитриевич подошел.

– Я слыхал, у тебя отец помер. Вот что, милый: сейчас приказчик тебе отпустит крупчатки, чаю, сахару и конфет – сестренок-то надо побаловать. А денег я с тебя сейчас не возьму. Когда станешь на ноги, женишься, сестер замуж повыдашь, вот тогда и сочтемся.

– И что ж бы вы думали, – заканчивал свой рассказ Федор Дмитриевич, – я как мало-маленько поправился, понес долг Николаю Ивановичу – не взял. «Если, говорит, хочешь мне удовольствие исделать, поставь за меня свечку Николаю Угоднику – вот мы с тобой и в расчете».

Все колоритное и забавное Перемышль бережно хранил в изустных своих преданиях.

Помнил он, как приезжал из Калуги с ревизией губернатор князь Горчаков, как чиновники, зная его пристрастие, выставили ему ведро водки и как губернатор, распив его с ревизуемыми, спросил:

– Полагаю, господа, это мы «начерно»?

И с этими словами отправился производить ревизию.

Более узкий круг помнил, как новый исправник в кругу родных и знакомых произнес на священнослужительский распев:

– Яко свят еси Боже наш, я исправник ваш, и ныне и присно, недавно к вам прислан, и во веки веков у-учить вас, дураков!

Помнил Перемышль, как собралось общество у члена окружного суда Василия Философовича Субботина, выслужившего себе дворянство, весьма этим кичившегося и спесивившегося. Жену свою он так и не «отшлифовал». Когда однажды гости за поздним временем собрались от них уходить, приволжская мещанка во дворянстве остановила их, затараторив на «о»:

– Погодите, погодите, еще не все пожрали! Мороженое, пироженое…

Помнил Перемышль из своего дореволюционного прошлого и сцену в клубе. Играли в карты. Одна дама сделала неловкий ход и нечаянно подкузьмила партнершу. Партнерша вскипела.

– Вы, Александра Ивановна, просто задница! – крикнула она на весь клуб.

– А вы, Марья Ивановна, в таком случае передница! – отбрила ее незадачливая картежница.

Коллекционировал Перемышль выражения Николая Васильевича Пономарева, человека весьма короткого ума.

Он произнес надгробное слово на похоронах своего родного дяди и начал его так:

– Мой дядюшка отличался титулярностью, солидарностью и популярностью…

А закончил:

– И да будет земля ему пухом!

Николай Васильевич как-то вез Георгия Авксентьевича Траубенберга в Калугу и по пути делал метеорологические наблюдения.

– Облака нагоняют тучи, да-с! – поглядев на небо, задумчиво проговорил он.

Когда его супруге приспичило рожать в ночную осеннюю непогодь, он пришел за моей теткой. Евдокия Михайловна заметила, что ему не грех было бы не прийти, а приехать за ней, благо у него своя лошадь, – на дворе проливной дождь, темь, слякоть.

– Они горячи-с!

Почтительный словоерс и вежливая форма (третье лицо множественного числа) относились к его кобыле.

С тех пор наша семья переименовала его в «Онигорячиса».

Сельская учительница, перемышлянка Анна Николаевна Гудкова по прозвищу Лошадиная Голова, ибо в строении и постанове ее головы было и впрямь нечто от сивки-бурки, заслужила себе и другое прозвище.

В библиотеке она попросила, чтобы ей дали почитать писателя Егоже́. Библиотекарша ответила, что она фамилию такого автора отродясь не слыхала.

– Он, что же, французский писатель?

– Не знаю. Я прочла у вас в каталоге: «Гоголь. – Вечера на хуторе близ Диканьки». А потом: «Егоже́ – Миргород, Егоже́ – Коляска». Вот мне бы хотелось что-нибудь Егоже́ почитать. Я его никогда не читала.

Так Лошадиная Голова стала еще и Егоже́.