Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Председателем корекозевского колхоза назначили калужского рабочего – так называемого двадцатипятитысячника Морозова. (Решением пленума ЦК, состоявшегося в ноябре 29-го года, 25000 рабочих «с достаточным организационно-политическим опытом» были посланы на руководящую работу в колхозы.) Как-то понадобилось председателю ехать в «район». Попробовал он запрячь лошадь – ничего у него не выходит. Он, бедняга, и подступиться к лошади боится, дугу называет оглоблей, оглоблю – дугой. Мужики, упершись руками в бока, гогочут.

– Одна слава, что председатель! Лошадь запречь не умеет, а туды же берется управлять!

– Управлять-то лёгко, а ты вот поворочай-ка с наше!

– Красный барин!.. Давай пары́ держать, что не запрягешь!

– Тебя бы самого запречь, да говно на тебе возить – больше ни на что не гож! И оратель-то из тебе – ни бе ни ме ни кукареку.

– Э-эх! Голова – три уха! Ну́-каси, отойди от лошади! Так и быть, запрягу!

Корекозево – самый крупный колхоз не только в районе, не только в губернии, но и во всей Московской области. Все пуганое Корекозево вошло в колхоз, за исключением бедняка Максимова, на которого никакие увещания не действовали. Мне не позволили принять его сына в «ликбез».

На Корекозево устремлено внимание Москвы. И чуть не каждый день сюда заявляются столичные дармоеды с портфелями. За всю жизнь село не видело столько гостей, сколько в эту зиму – от представителей Наркомзема и Мособлисполкома до какого-то писателя Мукосеева, якобы задумавшего роман о корекозевск ом колхозе, и до актеришки по фамилии Марьин из Театра комедии (бывшего Театра Корша).

«Коробейники» и «Ухарь-купец» были тогда для публичного исполнения запрещены: «кулацкие песни». А Марьин в избе-читальне обучал девушек куплетам с колхозного пылу-жару:

В Перемышль повадился ездить из Калуги партийный деятель с электромеханического завода. Фамилия его была Шабанин. Георгий Авксентьевич прозвал этого заморыша со сморщенным лицом лилипута Гусиным Выкидышем. Гусиный Выкидыш специализировался на антирелигиозных выступлениях. Отрицал он бытие Божье самым решительным образом и весьма убедительно.

– Попы нам морочили голову, – говорил он, – что если твой родственник помрет, то он тебе с неба жареных рябчиков пошлет. Вот померла моя жена, и я все ждал, когда она мне жареных рябчиков пришлет, Ждал, ждал – так и не дождался. Стало быть, товарищи, – умозаключал Гусиный Выкидыш, – все это один поповский дурман, и более ничего, и никакого Бога нет!

Чем сильнее гнет, тем обильнее стекает мутная сыворотка.

Был у нас в Перемышле некий Семен Афанасьевич Зябкин, приземистый, широкоплечий, с лицом более обширным, нежели у иных зад. До революции Зябкин говорил о себе, что он – прямой потомок каких-то мифических князей Вырских. В период «социалистического наступления» «князь Вырский», еще совсем недавно любивший в праздничные дни так громыхнуть «Апостола», что у молящихся барабанные перепонки трещали, в церковь ни ногой. Зато на всех собраниях – в первом ряду, произносит громовые речи. Однажды в финале он внес предложение:

– Товарищи! Предлагаю всем спеть «Третий Интернационал»!

…Зимой перемышльских граждан созвали на собрание. На повестке дня – доклад заведующего АЛО райкома (агитационно-пропагандистским отделом) жабообразного Докучаева с голосом, как у кастрата. Тема доклада – ликвидация кулачества как класса и ликвидация новой буржуазии на базе сплошной коллективизации.

После его доклада кто-то огласил список лиц, намеченных к выселению из собственных домов. В список попали священники, бывшие купцы, огородники, кое-кто из сапожников, владельцы маслобоен и крупорушек, валенщики, и кого-кого там только ни оказалось!

Попросил слова мой бывший одноклассник Боря Соколов, «Багыс Палыч».

Взойдя на эстраду и обращаясь к президиуму, он зашлепал одеревеневшими от волнения губами:

– Товарищи! За что же вы моего отца выгоняете из дома? Ведь он только до революции дьяконом был, а уж в восемнадцатом году снял сан и все время работал в советских учреждениях… Он первый разучил в Перемышле «Интернационал»… За что же вы его?..

Над расстригой-дьяконом смилостивились.

На другой день ко мне пришла ученица выпускного класса Маша Дёшина.

– Коля! Я у тебя книги брала почитать – вот они.

– Когда же ты успела их прочитать?

– Да я их и не дочитала. Нас выгоняют из дома, все вещи уже вывезли, завтра велели уходить.

– Куда уходить?

– Куда глаза глядят… Ну, прощай, Коля! Может, когда-нибудь и увидимся…

Я сказал Маше, что вечером приду к ней.

Вечером я и два моих товарища, невзирая на то, что за якшанье с раскулаченными нам могло влететь, пошли к Дёшиным. Жутью веяло от голой пустоты их комнат.

Мы попытались ободрить павших духом взрослых и детей и уговорили отца семейства Павла Михайловича ни в коем случае не подчиняться приказу, а хлопотать.

Он нас послушался – и напрасно: лучше было бы ему в «год великого перелома» уйти из Перемышля куда глаза глядят, чем в ежовщину уйти под конвоем в Лихвинскую тюрьму.

Председательница нашего еовета, у которой глаза все время были на мокром месте от жалости к раскулаченным, пошла в райисполком и сказала:

– Я об Дёшине ставлю вопрос как об спецу́. Перемышльскому колхозу без спецов огородного хозяйства не поднять. А станет Дёшин хорошо работать, мы с его и статью сымем.

(«Снять статью» означало восстановить в правах гражданства; на восстановленных уже не распространялась лишавшая этих прав 69-я статья Конституции.)

Два-три активиста, которые станут активистами и в ежовщину, ездили раскулачивать и потом с видом победителей восседали на возах, нагруженных чужим добром. Многим попользовались эти самые активисты, многим попользовались члены совета. Вещи похуже продавались по дешевке в кооперативе.

Федор Дмитриевич Малов и тут остался верен себе. Натальюшка была добрейшая баба, но баба все-таки в ней сказалась: ее вводили в соблазн дешевые полушалки. И она только заикнулась, не купить ли Нюше в приданое хоть один полушалочек.

– Не нами наживалось, не нам и носить, – отрезал Федор Дмитриевич. – Близко не смей подходить к раскулаченным вещам – они все слезой политы.

Когда валенщику сказали, чтобы он убирался с семьей на все четыре стороны из своего недавно построенного, еще пахнувшего свежеобструганным деревом просторного дома с украшенным резьбою крыльцом, он сошел с ума: зимой ходил по улицам голый до пояса. На него махнули рукой.

Сошел с ума бывший городовой, Дмитрий Алексеевич Котельников. Он стал гладко-гладко бриться – под «большевика», ходил на все собрания и слушал ораторов, уставясь на них неподвижным, напряженным взглядом.