Владимир Алейников - Тадзимас

Вот и ходит Волошин по берегу.

Вот и ходит по двору своему, по дому.

Все он видит – и все понимает.

И я, который обязан Волошину тем, что поселился здесь, в Коктебеле, сам стал таким же, как и он когда-то, отшельником, затворником, и все работаю и работаю здесь, вдалеке от безумия нынешнего междувременья, – и все вижу, и все стараюсь понять.

Тридцатое сентября.

Вера, Надежда, Любовь и София.

Одиннадцатое октября.

Между пятью и шестью часами, к вечеру – видел – радуга в небе, одним концом – из облака – уходящая в море.

Днем на море – стая дельфинов, недалеко от берега. Вода в море чистая, еще теплая. Солнце светило.

Мечтал в былые годы я издать элегии свои отдельной книгой. Поскольку нынешняя книга прозы, надеюсь, элегична – пусть они приют найдут здесь, временный, возможно, да все-таки надежный, в час, когда свеча горит в тиши передо мною и ввысь ведет заветная звезда.

(Я их мысленно прочитал – и оставил не здесь, а в памяти. Пусть они остаются в ней. Там – спокойней им. Там они – дома.)

Четырнадцатое октября.

Покров Пресвятой Богородицы.

Пятнадцатое октября.

И я работал – много, на подъеме, на взлете. Очень много написал. В мои-то зрелые года – со мною рядом была, как в детстве, мама. Наши дни в беседах проходили и в трудах. Редчайшее взаимопониманье мы оба ощутили. Благодать – в родстве непрерываемом, в сближенье младенчества со старостью и детства со зрелостью, в той связи, что одна и судьбы вмиг скрепит, и времена.

Слово. Русское. Кровное.

Ночь. Пространство огромное.

Время. Личное. Точное.

Клич. Горенье бессрочное.

Ключ. Моя привилегия.

Пожалуй, элегия. *

Над Святою горою – мгла, зябко в доме, – тепло ушло за расколотый край стекла, хоть утешить вполне могло. Прямо в Ирий уходит свет вслед за птицами – там потом вместе вспомнят – а может, нет – взгляд усталый в саду пустом. Не бросай меня, свет! – постой, оставайся, как есть, – прости за наивность, но лист простой тяжело мне сжимать в горсти. Что же сможем сквозь мрак нести, замыкая столетья круг, чтобы все, что должно цвести, не погибло бы разом вдруг?

Присутствие Шатрова.

Вот и вышла книга Шатрова.

В ее появлении – так и хочется сказать: на свет божий! – в негаданном ее возникновении перед глазами, в таком, как снег на голову, приходе – извне, чуть ли не из ниоткуда, из-за пределов досягаемости – сюда, на родину, в Россию, – есть что-то иррациональное.

И это символично. Более того, это закономерно – потому что сродни чуду. Пусть и запоздалому.

Но на то оно и чудо, чтобы, уже неважно когда приходя – раньше ли, позже ли, а скорее всего именно в свой срок, в свой час, всегда вовремя, – неминуемо застигать нас врасплох, да так, чтобы сызнова охватывало душу младенческое изумление перед открывшимся вдруг – разом, как по волшебству, – живым, дышащим, звучащим миром, целым поэтическим космосом.

– Я звезда! Понимаю прекрасно, сердцем выше обид… Лишь когда на земле я погасну, к вам мой свет долетит.

За вхождением в чудо следует его постижение, напряженная работа для сердца, души и ума. И здесь нас ждут поразительные открытия.

Время, пространство и творчество словно заключают между собою тройственный союз. Все слова связаны круговой порукой. Смыслы множатся и выстраиваются в небывалую, не имеющую аналогов систему. Возникает ощущение совершенно особой, магической реальности.

Открывается новое дыхание, обостряется слух, обретается дивное зрение.

Биение пульса начинает совпадать с нахлынувшими ритмами: у текстов мощная энергетика, властно притягивающее к себе и постоянно проверяющее нас на прочность пульсирующее поле.

Сплошное приоткрывание завес, потайные ходы, лестницы, лабиринты и зеркала.

Неловкий шаг в сторону – и так и дохнет ледяным холодком Зазеркалья.

Измерений – много, явно больше четырех. Однако чувствуешь себя там, внутри стиховых скоплений, сцеплений, созвучий, спокойно, даже уютно: тебя не пугают, не ошеломляют, не норовят во что бы то ни стало поразить, – наоборот, к тебе относятся бережно, тебе доверяют, – и тот, кто пригласил тебя войти сюда, в таинственный свой дом, находится где-то здесь, может быть – рядом.

Его присутствие – еще присутствие невидимки, но ведь это именно он позвал тебя в гости – и значит, встреча должна состояться.

– О! Талант – то корабль без пробоин в колыханьи изведанных волн. Он торговлей живет и разбоем, и собою, и золотом полн. Гений – тот, кто неведомым выслан на разведку в чужой небосвод! Это стих, затопляемый смыслом из каких-то надмирных пустот.

Идешь вначале – на звук, на голос. Потом – вместе с голосом. Чуть позже возникает удивительный свет, и дальше движешься уже вместе со светом. Путешествие внутри речи продолжается – и не закончится никогда. Потому что никогда не закончится – речь.

Это вполне вписывается в шатровскую легенду, в шатровскую тайну, в понятие судьбы – в шатровском ее осмыслении и толковании.

Глубокий вдох:

– Как хочу я стать частицей сказки, самому легендой быть для всех!

И долгий, усталый выдох:

– Как ткань проникает игла, судьба моя мной вышивала.

Сквозь истертую, рваную, кое-где стянутую грубыми швами ткань ушедшей эпохи проступает и высветляется – образ.

– Ангел, воплощенный человеком, по земле так трудно я хожу…

Не издание, а – явление. Материализовавшаяся в виде изданной типографским способом книги часть неповторимого духовного опыта, откровений, предчувствий, прозрений.

Книга – загадка. Первая ласточка. Вестница из огромного, существующего добрых пол столетия поэтического мира, в который современному, в меру интересующемуся, но на поверку почти ничего толком не знающему о своей, отечественной литературе читателю предстоит наконец войти.

Для того чтобы оглядеться, сориентироваться в таком сложном и единственном в своем роде мире, чтобы ощутить его значительность, чтобы вчитаться, чтобы за вниманием, которое уже само по себе редкость в наши дни, постепенно пришло и понимание, должно пройти немалое время. Это движение от первоначального, чисто человеческого внимания к серьезному, настоящему пониманию шатровского слова – нелегкий, но радостный труд, за который читателю воздастся сторицей.