Владимир Алейников - Тадзимас

Идея примирения всех людей между собою, спасения людей, жила в Бродянском прочно. И он ее поступательно осуществлял.

– Вот теперь надо поехать в Америку, в Соединенные Штаты, пожить там, – очень серьезно сказал он мне, – черным хлебом людей покормить. Негров и латиноамериканцев с белыми помирить. Много дел у меня!..

Вскоре он уехал.

И с тех пор я его не видел.

Володя-то уехал.

Но пришло от него – по почте – вот что.

Несколько раз приносили мне от него толстые, тяжелые бандероли и посылки. Я разворачивал их – и всякий раз изумлялся. В них, в абсолютном порядке, присланы были все – совершенно все – рукописи мои и самиздатовские книжки мои, и даже все письма мои к нему, – все, что я ему столько лет дарил.

В первой из бандеролей обнаружил я лаконичную его записку:

«Володенька! Посылаю все твои бумаги. Тебе они нужнее».

Ну что поделаешь с этим Бродянским!

Я вначале растерялся даже. А потом, подумав хорошенько, понял: нет, надо все это принимать мне так, как оно есть. Володя знал, что делает.

И действительно ведь – знал!

Он ведь тоже – человек самиздата.

Эти бумаги мои, возвращенные мне им, все до единой, очень даже пригодились мне. Ох как еще пригодились. Для этой вот книги. И для других книг, которые я, даст бог, еще напишу. Обязательно напишу. Обязан. Долг чувствую – перед нашим прошлым. В нем шло становление духа. Вот об этом и книги мои. В нем был – свет. Жив он и сейчас. Останется он и в грядущем.

Ну, спасибо тебе, Володя! Знал ты, что делаешь.

А вот книги мои – те, о которых сказал мне в конце восьмидесятых, что скоро они выйдут, книги – в самом деле вышедшие, – он себе оставил.

Бог тебе в помощь, Володя!

Коли призван ты к этому – то спасай человечество.

Сквозь пространство и время почитаю – тебе.

Итак, у книг свои дороги. Свои у них дороги, свои пути, зачастую и неисповедимые.

Пути эти и перепутья, стежки и дорожки, прямые и обходные, кривые и объездные, торные и потаенные, всякие, существуют, во всем своем разнообразии, порой и в голове-то не укладывающемся, давно и всегда, столько же времени, сколько существует и книга. Пути, по которым движутся книги, не зависят от авторов, их написавших. Это пути – человеческие, а значит – живые. Да и сами книги совершенно не зависят от их авторов.

Изданные, вышедшие в свет – каково это, как сказано: в свет! – вышедшие одновременно и на свет, к свету – ночному ли, при котором их читают, дневному ли, – вышедшие и ушедшие в странствия, отстранившиеся от их авторов, живут они самостоятельно, собственной своей жизнью, и ничего уже с этим не поделаешь. Они – написаны, но еще они – изданы, то есть – отданы читателям, розданы им, рассеяны везде, куда только добрались они, где только, в чьих руках, в чьем владении они ни оказались. Да, во владении, потому что читатель книгой – владеет. Это его собственность. Вещь? Ну, не совсем. Скорее, некий, с виду безмолвный, а на деле – живой, говорящий, многое хорошему читателю говорящий предмет, объект, – не знаю, как точнее выразиться. Нечто – с речью. Со словом. Со светом – если это настоящая книга. То есть такая, которая благотворно воздействует на человека. Жить ему помогает. Исцеляет. Именно таких – не так уж много. Но они – есть.

Книга – лучшее, что придумал человек. Лучшее – потому что сущее. Иногда и вещее. Всегда – говорящее, звучащее. Можно читать про себя. Можно и вслух. На выбор. Читаешь про себя – слово звучит внутри, в мозгу, в сознании твоем звучит. Читаешь вслух, особенно стихи, – тоже звучит, да еще как. Поет. Было бы слово словом. Была бы речь – речью. Продлевал бы автор книги, особенно поэтической, – звучание речи, дыхание речи. Ощущал бы читатель такой книги – что дыхание речи длится. Тогда и жить можно. И работать дальше. Был бы контакт. Была бы связь – автора с читателем. Читать уметь по-настоящему тоже работа, большая. Настоящий читатель – трудится в поте лица. Он вроде как второй автор книги – для себя самого. Свет авторского слова зафиксирован, оставлен, сохранен в книге. Читатель – воспринимает этот свет. И создает, сам творит – еще один свет, свой собственный, свет восприятия книги, свет впечатления, свет размышлений своих о прочитанном. Образуются как бы два световых луча. Они проходят параллельно. И, как две прямые, по Лобачевскому, уж где-нибудь да пересекаются. Пересекаются – значит смыкаются. Соединяются. Происходит новый контакт. Образуется новая связь. Возникает, вспыхивает новый свет – авторского слова и читательской мысли о нем. Этот свет не исчезает. Он уходит куда-то в космические хранилища, в информационное поле вселенной. Все в мире сохраняется. Энергия не исчезает бесследно. Она видоизменяется, трансформируется, но – существует, в новом виде – но живет. Вот и книга – живет и живет, куда бы ее ни забрасывала судьба, – книга, речевой, информационный, световой сгусток, частица всеобщей связи в мире, всего и со всем, что живо. Книга – почти верига, если она написана, но не издана, если она тяготит ее автора. Книга – благо, если она подлинная. И вдвойне благо, если еще и изданная, желательно – вовремя, что случается далеко не всегда. Изданная книга – бывает подобием брега, куда можно из потопившей твой корабль и поистрепавшей тебя стихии выбраться. В книге – что-то от бега: бега глаз по строкам, бега мысли, авторской и читательской, бега времени, которое бежит незаметнее, когда ты читаешь. Настоящая книга – от Бога.

Книги, как известно, сами приходят к людям. Приходят, доходят. Уж как-то – добираются. Иногда годами стоит книга где-нибудь поблизости, на полке, и ты ее не трогаешь. И вдруг – срабатывает что-то, и ты берешь именно ее, и читаешь. Она пришла к тебе. Пришла – сама. Поэтому желательно заведомо хорошие книги иметь под рукой, дома. А вдруг – вот так – сами придут? А так всегда и бывает. Книга – она свой час чувствует. В нужный час, в нужный миг – приходит. Открывай, читай, вникай. Что в ней, между альфой и омегой, между началом и завершением? Содержание. Слово. Речь. Свет.

В Петербурге, в период белых ночей, можно читать, не включая электричества. Хорошая книга – сама источник света. Сама светолюбива, сама светоносна.

Когда осенью, в Коктебеле у нас, начинают выключать вечерами электричество, – для экономии ли, от всеобщего безобразия ли, тут не разберешься, – и в доме темно, и помещение комнаты сразу же как-то сужается, сжимается, и сгущаются, обобщаются все детали, все предметы немудреной нашей домашней обстановки, и мир, темный и густой, по ту сторону окна, упорно хочет слиться, соединиться с миром дома в одно целое, неразрывное, густое состояние мрака, состояние тьмы, хочет образовать нечто общее, беспросветное, непроглядное, непролазное, и темнота даже в поры норовит проникнуть, не то что в глаза, – я читаю при свечах.