Владимир Алейников - Тадзимас

И в наши, нынешние дни, на склоне века, СМОГ, почему-то в числе диссидентских групп, а не как литературное движение, изучают, уже – изучают, – что же, к этому, в общем-то, все ведь и шло! – на занятиях по новейшей истории в школах, лицеях, колледжах и в институтах, то есть в средних и в высших учебных заведениях, – и подростки, и молодежь, – причем, что и забавно, и грустно, и досадно, и возмутительно, – сами преподаватели – ровным счетом никакого понятия не имеют – о сущности явления.

Приходит однажды из института моя старшая дочь Маша.

– Папа! – говорит мне. – У нас на лекции по истории преподавательница рассказывала о СМОГе.

– Ну и кто же мы такие, по ее словам? – спрашиваю.

– Правозащитники. Диссиденты. Борцы с советским режимом.

– А как же литература? – недоумеваю. – Как же поэзия?

– О поэзии вашей она ничего нам не говорила. Правозащитники вы – и все. Пострадали за правое дело. На себе испытали гонения власти. Вас преследовали. В тюрьмы сажали и в психушки. А вы все равно боролись. И победили. У нас в стране теперь новая власть. А вы – мученики и герои. Так она говорила.

Развел я руками. Ну что тут скажешь!

– Маша! – говорю дочери. – Кто у тебя папа?

– Поэт! – отвечает она.

– Я что, в тюрьме сидел? Прокламации писал? Демонстрации устраивал? Призывал к свержению власти?

– Нет, конечно! – говорит Маша.

– У меня что, нечем больше было в жизни заняться, кроме как подрывной деятельностью? Чем я всю жизнь занят? Ну, скажи мне!

– Стихи пишешь, – отвечает мне Маша, – переводишь. Прозу пишешь. И всегда этим занимался, сколько я тебя помню.

– Ну вот! Правильно! Так при чем же все остальное? То, что рассказывают? И зачем они вас в заблуждение вводят? Что это за безобразие такое?

Приходит однажды с занятий в лицее моя младшая дочь Оля.

– Папа! – кричит с порога. – У нас на уроке истории проходили СМОГ.

– Ну и кто мы такие? – спрашиваю, уже догадываясь об ответе.

– В советское время, при Брежневе, вы были борцами за свободу.

– Так! – говорю. – А еще?

– Тогда был период застоя. Было безвременье. Всем приходилось тяжело. Вы объединились в диссидентскую группу. Вы боролись с режимом.

– Каким же это образом? – спрашиваю.

– Вы устраивали демонстрации в защиту диссидентов, осужденных за свои независимые взгляды на действительность и за свою антисоветскую деятельность. Ну, еще публиковали на Западе всякие острые материалы, разоблачающие советский строй. Вас за это преследовали. Вас держали в психушках на принудительном лечении, гноили в тюрьмах и лагерях. Но вы и там не сдавались. И оттуда раздавались ваши смелые голоса. И радиостанции всего свободного мира передавали ваши правдивые слова. Был железный занавес. Никого за границу тогда не выпускали. Тяжело вам приходилось. Не то что сейчас. Мы вот с Машей захотели – и в Италию с экскурсией съездили. А вы так ничего и не видели, кроме кухонь, где вы собирались по вечерам, чтобы там разрабатывать ваши планы борьбы, перепечатывать на ваших незарегистрированных пишущих машинках для самиздата «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына и слушать по ночам «Голос Америки», радиостанцию «Свобода» и «Немецкую волну», где про вас иногда рассказывали. Вот что нам учительница говорила.

– Доченька! – вздыхаю. – Скажи, я когда-нибудь занимался политикой? Что это за бред такой в ваши головы впихивают?

– Нет, папа! – отвечает мне Оля. – Политикой ты сроду не занимался. Ты всю жизнь стихи писал. И пишешь. Ты литературой всю жизнь занимаешься. Ты вон седой уже стал.

– Так что же это за ахинея? – возмущаюсь. – Откуда они берут все эти сведения? Кто им такие материалы готовит? Что это за стряпня возмутительная?

– Ты, папочка, успокойся! – утешает меня умная Оля. – Мало ли что учительница говорит? Ну, ерунда все это, конечно. Она в бумажку заглядывает какую-то. По бумажке читает.

– И фамилии – по бумажке?

– И фамилии. И говорит, что смог – это туман такой, в Англии. Будто мы сами не знаем.

– Но наш-то СМОГ – не туман!

– Ваш – не туман. А у нее – туман в голове. Это уж точно.

– Боже праведный! – восклицаю. – Но о поэзии она хоть что-нибудь говорила?

– О поэзии – ни полслова. И даже о том, что все вы что-то писали, стихи или прозу, – ну совершенно ничего. Диссиденты, страдальцы, герои – и все. Да ты, папа, на учительницу не обижайся. Дура она. Сама не знает, что говорит, не ведает, что творит. Что с нее взять? – подбадривает меня Оля. – Ты у нас поэт, папа. Ты у нас – гений. Мы-то все это – знаем!

– Это уж точно – не ведает! – соглашаюсь я с Олей. – А на добром слове спасибо.

Но долго еще представляю себе учительницу, читающую по бумажке наши фамилии, наверняка их коверкая, и объясняющую детям, какими мы храбрыми были борцами с режимом.

О поэзии – ни полслова.

И не такое еще, а похлеще, позабористее, побредовей, порой приходилось мне слышать. О былом. О себе. О друзьях моих давних. Обо всем, что прошло. О таком, что вовек не пройдет – потому что достаточно света с ним в мире юдольном.

Досужие болтуны, сроду не бывавшие в нашей шкуре, задним числом охотно перемывают нам косточки в устных россказнях и в печати. Действует магия слова. Притяжение его велико и опасно для них, потому что слово СМОГ просвечивает их, как рентгеном, – и сразу видно, кто есть кто. Но они этого – не понимают. Они обольщены, околдованы. Им хотелось бы оказаться там, на нашем месте, в гуще минувших событий. Им – это конкретным болтунам. Бесчисленным и безликим. Хотя – некоторые рожи и рыла из этого стада отчетливо видны.

Хорошие люди – другое дело. Хороших, толковых – мы тогда привечали. Особенно своих – мы их за версту чуяли. Мы бы их – так я думаю, так полагаю, – приняли бы к себе. И если они жалеют сейчас о том, что не были с нами, – их можно, конечно же, можно понять. Значит – из такого же теста, как и мы, эти люди. Значит – нашей закваски. Ну, не успели они тогда – быть вместе с нами, это понятно. Не сумели. Обстоятельства, значит, были такие в жизни, что не позволили сблизиться. Ну так – и теперь ведь можно объединиться! А что? Пусть они теперь – сумеют. Пусть будут все они – жалеющие ли, желающие ли, – вместе с нами, оставшимися, уцелевшими. Только и всего. Сумеют ли? Это ведь важно – взять да и суметь! Смочь. На то он и СМОГ.

В стаде же болтунов – давняя паника. Они-то, может быть, и хотели бы – к нам. Да не сумели. Тогда. И сейчас – не могут. Не дано. И сам СМОГ, а он – дух такой, – их не пустит. Не допустит безобразия.

СМОГ – это как зона в «Сталкере». Вы там поосторожнее себя ведите. А то – мало ли чего выйдет? Здесь всякое бывает. Уж такое бывает, что потом долго не опомнитесь. А может, и вовсе не опомнитесь. Деградируете. Отомрете. Исчезнете, как вид. На то она и зона, что – не такая, ну вот очень уж не такая, разительно, фантастически – не такая, как все. Особая. На то он и СМОГ, чтобы, поначалу всех, без особого разбора, принимая, быстро в них разобраться – и беспощадно отсеивать. Отбрасывать. За ненадобностью. Любопытное большинство – за то, чтобы не путали божий дар с яичницей. Какую-то часть – за профнепригодность. Некоторых – из брезгливости. И откровенных гаденышей – за предательство своих же товарищей и за подлость по отношению к ним. Так-то оно лучше. Спокойнее. Жить. Дышать. И работать.