Ингар Коллоен - Гамсун. Мечтатель и завоеватель

Однако дело в том, что все рассуждения Лангфельда основываются на одной принципиальной ошибке: Гамсун начал писать свою книгу отнюдь не через несколько лет после выхода из психиатрической клиники, то есть когда якобы, по мнению Лангфельда, оправился после болезни. Свои первые заметки для книги «На заросших тропинках» он стал делать сразу же после окончания войны, в конце июня 1945 года, когда его поместили в гримстадскую больницу. Большая часть книги была написана в 1946 и в первой половине 1947 года.

Удивительно, но никто не поинтересовался у профессора Лангфельда, какой принцип был положен в оценку психического здоровья Гамсуна? Сравнивал ли профессор 86-летнего Гамсуна с его ровесниками? Или же доктор сопоставлял тогдашнее состояние здоровья Гамсуна с его прежним состоянием, а в таком случае какими именно сведениями располагал доктор, чтобы судить об этом состоянии?

Впоследствии Лангфельд утверждал, что сравнивал «ego» тогдашнего Гамсуна с тем, каким оно было в прежние годы [535]. Но тогда возникает вопрос, корректно ли было навешивать на Гамсуна этот ярлык недееспособности, когда он продолжал по всем статьям соответствовать характеристикам вполне здорового человека своего возраста?

Хотя в обществе не было никаких дискуссий по поводу действий генерального прокурора и доктора Лангфельда, Гамсун в своей книге «На заросших тропинках» сумел пролить на них свет. Но в то же время память о годах оккупации еще была слишком жива, чтобы кто-то осмелился защищать в суде предателя Кнута Гамсуна.

Теперь ситуация была иной: произошло возрождение писателя Кнута Гамсуна. Такого же мнения придерживались и шведские рецензенты, в Швеции и Норвегии книга вышла одновременно. Иван Паули в «Моргон Тиднинген» сформулировал это так: «Гамсуну не удалось представить себя как некую жертву, мученика».

Чего не могли предвидеть рецензенты, так это то, что книге суждено было пережить свое время. Постепенно эта книга стала восприниматься как злая насмешка над диагнозом «стойкое ослабление умственных способностей». Тот факт, что оба медицинских эксперта, Габриель Лангфельд и Эрнульф Эдегорд, опирались только на этот диагноз при подготовке процесса над Гамсуном, в сущности, уже никого не интересовал. Собственно говоря, в этой ситуации они могли поставить ему какой угодно диагноз, и тогда возникает вопрос, а не было ли какой-то предварительной договоренности между представителями норвежского правительства, с одной стороны, генеральным прокурором, с другой стороны, и доктором Лангфельдом с третьей, что и предопределило поставленный диагноз?

Чем более размышляешь над этим, тем больше находится свидетельств того, что подобная договоренность, нарушающая все политические, юридические и врачебные нормы, имела место [536].

Как только в конце сентября 1949 года вышла книга «На заросших тропинках», Туре тут же послал экземпляр Марии.

Она сразу принялась читать и не могла оторваться, пока не закончила. Прочитав, она вздохнула с облегчением. Он вполне извинял ее, Лангфельд ее обманул. Но вот конец книги Марии было горько читать. Он так красиво описывал несчастную, бесприютную Марен у себя на Хамарёе, которой негде было жить и она ходила от усадьбы к усадьбе, чтобы поддержать свое существование. При этом ни единым словом он не обмолвился о том, что сделал бесприютной свою собственную жену.

В осенние дни 1949 года Гамсун сидел и думал совсем не о ней. Восемнадцать лет назад он встретил женщину, которая оставила незаживающую рану в его душе, Марику Стьернстедт. Эта шведская писательница была на шесть лет старше Марии, но в приглушенном свете ресторана, тем июньским вечером 1930 года в Осло, у него создалась иллюзия, что она лет на 15–20 моложе. Он позаботился о том, чтобы шведское издательство прислало ей экземпляр «На заросших тропинках». В ответ она отправила ему книгу своих воспоминаний, где она в том числе описывает и их встречу в Осло. В свое время он раздумывал о том, чтобы подарить ей свою нобелевскую медаль, правда, вместо этого тринадцать лет спустя он одарил ею Геббельса. И вот теперь он писал Марике Стьернстедт: «Дорогая моя, спасибо большое за письмо и книгу. Я почти ослеп и не в состоянии читать, в том числе и Ваши письма, я могу читать только крупные заголовки газет. А Ваше письмо несказанно обрадовало меня. Я пишу эти слова почти вслепую, мне помогает привычка и небольшое освещение. У меня склероз, но в целом я здоровый человек, и аппетит у меня хороший только ничего не вижу. Я живу слишком долго, и я благодарю Бога за все то, что Он дал мне испытать в моей полной, насыщенной жизни. Это мой последний привет Вам — милая моя — милая» [537].

Через две недели он уже с трудом выводил почти в течение целого часа слова последнего привета своей дочери Виктории: «Я надеюсь, мы хорошо позаботились о тебе, дорогая Виктория. Фру Стрей постаралась как следует исполнить мои поручения в отношении тебя. Я ориентируюсь в пространстве, у меня, так сказать, зрячая походка, но я не вижу людей. Не беспокойся обо мне, мне хорошо. Моя дорогая Виктория, будь счастлива! Твой старый папа» [538].

12 декабря он попросил Туре приехать к нему на Рождество. «На это Рождество приезжай обязательно, очень прошу тебя». Через четыре дня он повторяет свою просьбу: «Не делай события из моей просьбы. Приезжай ради себя самого и Лейфа» [539].

Кнут Гамсун теперь уже не мог требовать.

Это было его последнее письмо сыну, который в это время разводился. На Рождество Туре приехал к отцу со своими детьми Анной Марией и Лейфом, двухлетняя Ингеборг осталась в Осло со своей матерью. Туре сфотографировал дедушку с внуками. В то время как бабушка сидела в одиночестве в доме Туре в Аскере, так же как она сидела в день 90-летия своего мужа.

Зима в который раз претворилась в чудо, которое неизбежно происходит вместе с неизменной сменой времен года. Наступила весна 1950 года, весна, которая сводит с ума все живое.

Возможно, это произошло так: он бродил по комнатам Нёрхольма, заглядывая своим полуслепым взглядом в календари, и вдруг, в один прекрасный день, обнаружил, что сегодня — 17 апреля, ровно 42 года с того дня, когда он впервые встретил Марию. Как раз за несколько дней до этого Арилд кричал ему в ухо, что, наверное, он спятил, когда распорядился выкопать декоративные кусты, которые так любила Мария, потому что они, видите ли, мешают ему смотреть из окна на дорогу. Несмотря на то что в Нёрхольме было строго запрещено упоминать имя Марии, на этот раз отец ничего не сказал.

17 апреля 1950 года был понедельник. Невестка Гамсуна Брит уже легла спать, она слышала, как он ходит взад и вперед по коридору, потом остановился у двери их с Арилдом спальни, постучал в дверь и стремительно вошел в комнату.