Ингар Коллоен - Гамсун. Мечтатель и завоеватель

Так Гамсун впервые оказался в высокоинтеллектуальной литературной среде: «…Как хорошо мне здесь, в этой стране! Поверь мне, вся здешняя атмосфера, то, как организована жизнь, находятся в глубочайшей гармонии с моим сознанием, с моей натурой! Я в Европе, и сам, благодарение Господу, Европеец! Здесь у человека есть время, чтобы жить, — да, здесь у человека есть время — есть возможность останавливаться перед витринами книжных магазинов и разглядывать выставленные книги, читать их названия, и этим занимаются не только книжные черви вроде меня…» — с радостью сообщал он знакомым в Миннеаполисе [45] См. примеч. 44. .

Этой осенью ему исполнилось двадцать девять лет, и он много читал, чтобы встать вровень со своими оппонентами в литературных дебатах. Беренс дал ему почитать историю литературы Георга Брандеса. Гамсун все более и более развивал свои творческие принципы: «Требование стилистической оригинальности и требование глубокого проникновения во внутреннюю суть персонажей».

Подобно своим литературным собратьям, в это время Гамсун стал увлекаться газетными и журнальными статьями, посвященными проблемам душевной жизни и нервам. В это время медицинская наука открыла неизвестную ранее область подсознательного, невротического и патологического. Во многих странах писатели и критики начали проявлять интерес к этой области знания. Нервные явления, душевная жизнь — все это поражало воображение Гамсуна. Он рано начал размышлять над дикими припадками, которыми страдала его мать. В последние годы он все больше и больше задумывался о нервных явлениях, присущих его родне и в чем-то ему самому. Его интересовало, проявится ли нервное заболевание у него самого, если он живет совсем другой жизнью? А его собственная нервная утонченность, может быть, признак избранности, признак того, что он более развитый индивид, нежели другие? И быть может, разум имеет меньшее значение в жизни, нежели подсознание и инстинкт? Герои Достоевского, с творчеством которого он познакомился в Америке, восстают против разума. А разве он сам не такой, как они?

Наиболее заметной фигурой среди тех, кто интересовался художественным творчеством в русле новых психологических открытий, был знакомый Гамсуна Вальдемар Вед ель. Этот двадцатитрехлетний молодой человек работал над диссертацией, посвященной золотому веку датской литературы, а как литературный критик опубликовал следующий манифест: «В прежние времена людьми двигали простые и понятные чувства, такие как любовь, ненависть, печаль, гнев, ликование, которые целиком охватывали их, как волны. А теперь, в наше время, в душевной жизни человека возобладали причудливые, прихотливые, бесконечно более богатые нюансами чувства и настроения. Новая литература должна отражать нервную жизнь индивида», — такое требование выдвинул Вед ель. «Субъективный настрой писателя является предпосылкой создания психологических произведений» [46] Вальдемар Ведель в журнале «Ню Юрд», август 1888. .

Всесторонне образованный, сын датского чиновника, оправдавший надежды вундеркинд, и сын портного из Нурланна, с образованием в 252 школьных дня в народной школе, обняли друг друга в знак полного взаимопонимания.

Выдвигаемая литературными кругами, близкими журналу «Ню Юрд», концепция восприятия современной городской жизни стала таким же откровением для двадцатидевятилетнего Кнута Гамсуна, как и в свое время радикальная манера Бьёрнсона писать о крестьянах, поразившая его в восемнадцатилетнем возрасте. Эти первые месяцы пребывания в Копенгагене ему все время казалось, что он находится в некой зеркальной комнате. Что бы он ни читал, с кем бы он ни беседовал, его собственный взгляд со стороны неотрывно следил за ним как писательской индивидуальностью, познавал свое «я». И чем больше он познавал себя, тем больше использовал это знание в своем творчестве: «Я чувствую, что жажда творчества отчаянно, как птица в неволе, трепещет в моей груди», — с ликованием писал он своему другу, аптекарю Ингвару Лосу, в Миннеаполис. «Грядет новая весна, крепнут новые силы, начинается обновление, у каждого поколения бывает своя утренняя пора. И вот теперь пришел наш черед!» Опьяненный страстным желанием творчества, он мечтает проникнуть в самое сокровенное в человеческой психике — «мимозы мыслей, элементы чувств», прикоснуться к тончайшей душевной паутине [47] См. примеч. 44. .

Он решил отложить на время в сторону привезенную с собой рукопись. Встреча в Копенгагене с молодыми писателями и критиками, выдвигавшими требование глубокого описания душевной жизни человека, явилась едва ли не самым потрясающим впечатлением в его жизни. Вот почему, как он объяснял Лосу, он задумал создать принципиально новую книгу. «Я горю от нетерпения! Я не могу ждать, дьявол творчества не оставляет меня в покое! Время пришло! Скоро выйдет моя книга!» — кричал он через океан.

Он попробовал изображать людей, непохожих на него самого. Ему никогда не удавалось изображать их такими, как ему хотелось. Зачастую он сам мешал себе. С растущим интересом читал он или слушал обсуждение книг и статей, в которых распознавал свою собственную, присущую ему самому иррациональность и раздробленность сознания.

В том же письме он признавался Ингвару Лосу: «Будь я достаточно обеспечен, я бы немедленно просто-напросто сочинил роман согласно моей безумной теории о душевной раздробленности! К этому я стремлюсь. Моя книга! Моя книга! Книга об удивительных нюансах. Я хочу изобразить тончайшие движения души, способные уловить дыхание цветков мимозы, где каждое написанное слово в книге подобно взмаху ослепительных крыльев — слова как зеркальные отражения речи повествователя».

Эти восторженные порывы, как волны, разбивались о скалу его нищенского существования.

Нужда заставила его заложить саквояж, обклеенный многочисленными разноцветными наклейками, свидетельствами его путешествий по Норвегии и Америке. А ведь они были ему дороги, как преданные любимые зверьки. О боже, только бы ему начать, ведь у него хватало собственных изменчивых умонастроений, их хватило бы на целую психологическую библиотеку. Надо было только продолжить с того места, где он остановился.

Так он и поступил. Сел и написал свои знаменитые слова: «Это было в те дни, когда я бродил голодный по Кристиании, этому удивительному городу, который навсегда накладывает на человека свою печать…» [1; I: 43]. [48] Фрагмент «Голод», опубликован не позднее ноября 1888 года, впоследствии стал частью романа «Голод», вышедшего в свет в 1890 году.

В сентябре — октябре 1888 года, работая над романом «Голод» в мансарде на улице Санкт-Ханс в Копенгагене, он был одержим задором: будь он проклят, если не изобразит нечто совсем иное, нежели благополучная буржуазная реальность, тепличная атмосфера кукольного дома. Герой, от лица которого ведется повествование, написал статью в газету. «Тех десяти крон, к сожалению, хватило ненадолго; я уже не ел почти три дня и чувствовал слабость, мне трудно было даже водить карандашом по бумаге» [1; I: 83]. Герой кладет рядом с собой на уличную скамейку, на которой сидит, бумажный кулек, плотно заворачивает его и делает вид, что это кулек с монетками, а потом дурачит полицейского, вынуждая поднять его. «А я хохочу, хохочу как сумасшедший и хлопаю себя по колену. Но ни единого звука не вырывается у меня; мой смех безмолвен, он подобен затаенному рыданию…» [1; I: 84–85].