Туре Гамсун - Спустя вечность

Сесилия и ее муж недавно навестили меня, они оба едут в Южную Америку, будут писать для газет и книги. Эллинор живет дома. Ее муж бесследно исчез. Мама с язвой желудка лежит в больнице в Арендале. Но Эсбен со своей мамой бывают иногда у меня. Слышал, что Лейф стал совсем взрослым, и Анна Мария тоже — длинная и худая, к сожалению, я их не вижу, когда-то они оба любили меня, но это время прошло. А я вот живу здесь, начал снова курить, не очень это приятно, наш табак не имеет вкуса табака, сплошная горечь. От него у меня на губах сходит кожа. Мне дали тюбик жирного крема для губ. Так что все в порядке! Не знаю, вернулся ли Григ в „Гюлдендал“, мне запрещено читать газеты. Но я не страдаю без них. Не беспокойся за меня. Мне нечего бояться, и я отвечаю за себя. Но, как видишь, писака из меня плохой, хотя я пишу обеими руками. Да-да, „Мир тебе!“, как говорили у нас в Нурланне.

С этой открыткой отца я покидаю тюрьму Илебу. Но воспоминания остаются со мной. Они навсегда останутся для меня самыми сильными впечатлениями моей жизни, хотя я просидел в тюрьме недолго и не испытал ни палочной дисциплины, которая раньше господствовала в Грини, ни всех ужасов и проявлений ненависти, которых многим моим солагерникам не удалось избежать в Илебу.

И потянулась вечность, которая оказалась очень трудной для меня и моих близких. Но прежде чем приступить к рассказу о ней, я должен сделать выбор…

Принимая во внимание, что многое уже подробно описано и опубликовано в статьях, эссе и биографических трудах, я решил не воссоздавать общей картины того, что происходило с 1945 года и до смерти отца в 1952. Я не хочу также отводить слишком много места материалу, который подробно представлен в двух книгах воспоминаний моей матери; я буду приводить только собственные соображения и воспоминания по мере того, как мне в руки будут попадаться письма или отрывки из писем обоих моих родителей.

Когда страдания Кнута Гамсуна в Психиатрической клинике подошли к концу, мы с писателем Христианом Гиерлёффом поехали в Виннерен, где находилась клиника, и забрали его оттуда. Он был ужасно подавлен. Во время моего последнего визита, он был еще в состоянии спуститься в маленький парк, окружавший клинику. Мы сели с ним на скамью в стороне от остальных пациентов, которые бродили по дорожкам. Со мной был мой сын Лейф. Я уже писал об этом раньше, но не могу забыть эту сцену и расскажу о ней еще немного. У меня был с собой пакет винограда, редкое лакомство в то время, отец был рад любым фруктам…. Когда я был мальчиком, он рассказывал мне о сказочно вкусном винограде, который он ел на Кавказе, сладком и с очень тонкой кожицей. Он снова вспомнил о нем, наверное для того, чтобы что-то рассказать Лейфу. Отец погладил Лейфа по голове, поблагодарил за виноград, и некоторое время мы сидели молча. Потом, оглядевшись по сторонам и подождав, когда двое проходящих мимо людей отойдут подальше, он наклонился ко мне и прошептал мне на ухо:

— Ты себе не представляешь… здесь настоящий ад!

Дальше последовали какие-то бессвязные слова, и я понял, что он не в силах собраться с мыслями, чтобы подробнее рассказать об этом, уж очень он боялся, что кто-нибудь услышит его характерный для глухих громкий голос.

Через неделю, когда мы ехали на автомобиле через город, Гиерлёфф пытался его подбодрить, показывал на знакомые дома, на улицу Карла Юхана, на ратушу. Мы подъехали к пристани у крепости Акерсхюс, откуда отходил наш пароход. Гиерлёфф с отцом первые поднялись на борт, я шел следом с чемоданом отца. Нашу поездку в Арендал и как мы плыли на пароходе Гиерлёфф описал в своей небольшой книжке «Собственный голос Кнута Гамсуна» {131} 131 «Собственный голос Кнута Гамсуна» — биография, изданная в 1961 г. писателем Кристианом Гиерлёффом (1878–1962), которого с Кнутом Гамсуном связывали долгие годы дружбы. . О том, что позднее из-за бескомпромиссности отца, не позволившего кое-что вычеркнуть из книги «На заросших тропинках», между друзьями произошел разрыв, никто не жалеет больше, чем я. Гиерлёфф бескорыстно и великодушно поддерживал отца все эти годы, когда старые знакомые отвернулись от него. Он долго был другом отца. И Мунка. Этот человек умел находить общий язык с гениями. Гиерлёфф потерял доверие отца, а этого не произошло бы, если бы он проявил выдержку и не стал вмешиваться в ту область, в которой отец привык царить безраздельно. Спор шел вот о чем: должна ли в книге отца упоминаться фамилия главного врача Психиатрической клиники профессора Лангфельдта или только его должность? Часть сильных выражений отец все-таки вычеркнул, но фамилия профессора, по его мнению, должна была навечно сохраниться в его книге. Он проигнорировал угрозу, что на него подадут в суд за клевету (такая попытка ни к чему не привела), и просил избавить его от вмешательства Гиерлёффа.

Отца снова отправили в дом для престарелых в Ланнвик, и он получил ту же комнату, которая была у него до того, как его забрали на «судебно-медицинское обследование». Он вернулся в дом для стариков и особо это подчеркивал. Не в дом для престарелых, как говорят теперь. Престарелых может быть много, но не все из них старики. Это название введено каким-то официальным учреждением, и, как все другие «языковые находки», оно ошибочно — не что иное, как доброжелательное иносказание, означающее, что человек просто стар.

Я приведу выдержку из его письма того времени. Все его письма когда-нибудь будут изданы, поэтому я многие пока откладываю в сторону, чтобы следовать за ним именно в эти тяжелые годы, вплоть до того дня, когда он уже не мог разобрать собственного почерка.

«27.3.46.

Спасибо за письмо. Нет, я не вернулся в Нёрхолм, не понимаю, почему Гиерлёфф распускает такие небылицы. Моей ноги не было там с тех пор, как одиннадцать месяцев назад констебль увез меня оттуда. И я не собираюсь возвращаться туда до того, как Мальчик [58] Имеется в виду Арилд. и мама отбудут свой срок, я изгнан из собственного дома, подобно известному стряпчему Даниельсену из Гримстада. Но, похоже, я так и не дождусь возвращения.

Два дня назад я написал объяснительное письмо Гиерлёффу и прошу его переслать это письмо тебе. Я не в силах переписывать его дважды. Писать так трудно. Но ты должен будешь вернуть ему письмо, чтобы мне не писать снова. Оно может нам понадобиться…

По-моему, мне стало немного лучше в последние дни, правда речь идет не о том, чтобы „писать“, для этого я не гожусь. Я не могу даже просмотреть бумаги, после того как их все перемешали в этом заведении…»