Николай Смирнов - Золотой Плес

Дом, небольшой, по удобный, насквозь пропах летней сушью, липовым цветом - запахами глухого леса, волжского раздолья, старого сада. Вспыхнули лампы, закипел самовар. В комнатах было скромно, опрятно, уютно: красные кресла, полированные столики, узорчатые шифоньерки. В кабинете над диваном, на расшитом ковре, висели ружья, патронташи, витой медный рог, чучела косача и вальдшнепа. Много грудилось по стенам волнующих охотничьих картин и фотографий. На столе и на полках лежали журналы и книги - среди них опять-таки много охотничьих, - ореховые шкатулки, янтарные мундштуки и трубки, резные и фарфоровые безделушки.

- Так вот и коротаю дни, - рассказывал, дымя «Жуковским» табаком, Иван Федорович, - ни о чем не жалею и ничего не ищу. Имею небольшой наследственный капитал - отец баржи водил по Волге - и довольствуюсь немногим: охотой, прогулками, чтением, изредка - поездками в Ярославль или Нижний. Образования большого не имею - городское училище, но читать люблю, читаю много и усердно. Городских купцов сторонюсь: ух и продувной народец! - поддерживаю отношения только с Вьюгиным, из местной интеллигенции дружу с учителем Альбицким.

Он показал Исааку Ильичу собак - черного сеттера и красную костромскую гончую, рослого и стройного Фингала.

- Этому выжлецу цены нет! - любовно говорил он, оглаживая гордую собачью голову.

- Хорошо бы как-нибудь послушать гончих... - сказал Исаак Ильич, с удовольствием отдыхавший в кресле.

- Знатную устроим охоту, но с одним условием, - ответил, хитро прищурив глаза, Иван Федорович.

- С каким же?

- Чтобы вы разрешили посмотреть ваши картины.

- Пожалуйста. Когда хотите.

Иван Федорович поблагодарил и с чувством сказал:

- Народ мы провинциальный, глухой, в тонкостях не разбираемся, но и нам - мне в частности - дорого и близко все, что называется искусством. Вы - художник, участник столичных выставок, вы, молодой человек, вся ваша будущность впереди, и - кто знает? - может быть, нам, провинциалам, придется гордиться и вашими картинами, и тем, что они написаны здесь, в Плесе, и тем, что мы сами знали вас.

Художник старался замять разговор, который, конечно, трогал и волновал его.

- Вот я - навсегда сохраню чувство благодарности к Плесу: никогда и нигде не работал так, как здесь.

В кабинет заглянула молодая, румяная девушка в деревенском сарафане, с бирюзовыми сережками в ушах.

- Чай кушать пожалуйте, - нараспев сказала она. Перешли в столовую, где у окон, раскрытых в ночь, на реку, стоял накрытый стол.

- Покорнейше прошу выпить, закусить маринованным грибком, малосольным огурчиком, разварной стерлядочкой, - просто, радушно угощал Иван Федорович, берясь за граненый холодный графин.

Закусывали, пили крепкий чай с каким-то особенно вкусным домашним печеньем, разговаривали об охоте, о несложной городской жизни. Исаак Ильич говорил о Москве, о Чехове, которого Иван Федорович читал и ценил и потому слушал художника с острым и благодарным любопытством.

Искреннее радушие Ивана Федоровича, его веселая беззаботность и теплая простота глубоко тронули неизбалованного художника.

И когда, прощаясь, Иван Федорович попросил у художника разрешения встречаться с ним, Исаак Ильич, крепко пожимая ему руку, сказал:

- Всегда, всегда рад вас видеть.

Была уже поздняя, безлунная ночь, город терялся в теплом мраке, по реке тянулись и перевивались отражения притушенных звезд. Художник, вызывая лодку, выстрелил, наполнив реку и овраги резким, долго и раскатисто повторяемым грохотом.

С городского берега раздался ответный выстрел.

«Неужели Софи?» - подумал Исаак Ильич и опять, как и днем, почувствовал теплую радость. Скоро послышался плеск весел, потом зачернела неторопливо надвигавшаяся лодка, раздался тревожно-восторженный голос Софьи Петровны:

- Где вы, заблудшее созданье?

Подогнав лодку к берегу, она молодо выпрыгнула на песок, бросилась к художнику.

- Это безобразие, Исаак, - быстро и нервно заговорила она, - пропадать за полночь, не предупредив, заставить переживать такие ужасные часы...

Софья Петровна не договорила и, повернувшись к Весте, весело махнувшей к ней на грудь, обняла ее за голову.

Исаак Ильич, целуя одну за другой горячие от весел женские руки, ласково сказал:

- Это все-таки безрассудство: ночью, в лодке, одна...

- Да если бы вы не появились еще час, я пошла бы в лес искать вас, - уже тихо ответила Софья Петровна.

Она шутливо погрозила художнику веслом.

- Ну ладно, лезьте скорее на корму. Садясь за весла, она пытливо спросила:

- Где же вы все-таки пропадали?

- Очень далеко зашел, убил, между прочим, шесть тетеревов и глухаря - бросаю его к вашим ногам! - был в цыганском таборе, потом в гостях у одного очень милого и симпатичного человека...

- В таборе, в гостях... - передразнила Софья Петровна и быстро погнала лодку.

Удивителен портрет Левитана, написанный Серовым, тот, где он изображен сидящим в кресле: глубокая грусть в больших глазах, в их пристальном взгляде, тихая усталость в небольшой, почти женской руке, и в то же время во всем - в каждой черте лица, в скульптурном очертании высокого и округлого лба - сдержанная страстность, твердость, энергия, отблеск душевного благородства.

Он с детства видел, чувствовал, а главное - познал на самом себе обидную бедность, болезненно обострявшую его самолюбие. После смерти отца и матери все это углубилось чувством одиночества, затерянности в неуютном мире. Но в его горячем и жадном сердце жила наряду с женственностью сила и воля, цвел талант, неутомимое, с каждым днем крепчавшее влечение к творчеству и, как родник и колыбель творчества, страстная любовь к миру, к солнцу и воздуху, к ветру и лесу, к полю и облакам. Великая, поистине родственная, сыновне трогательная любовь к природе, радость искусства, рано, но глубоко осмыслившая ему жизнь, - все это в значительной мере помогло художнику пронести через бедность, обиды и горести свой дар, непрестанно совершенствуя его. Все это спасло его от участи многих даровитых современников - «вечных студентов» и «лишних людей», кончавших «самобичеванием», пьяными кабацкими слезами, с каким-то покаянным молодечеством гордившихся своей «ненужностью» и «обреченностью».

В жизни художника, целиком отданной искусству, есть что-то поистине подвижническое, страстно-высокое: неутомимость поисков, утверждение творческой самостоятельности, упорный, священный труд.

Левитан и в школьные годы, и по выходе из училища работал нередко до изнеможения. Часто, сидя где-нибудь в подмосковном лесу, он до того уставал от кисти, от красочных пятен в глазах, что тут же, в траве, под деревом, засыпал коротким сном, а проснувшись, закусывал куском черного хлеба с дешевой колбасой, насвистывал песенку, сливавшуюся с песенкой зяблика, и опять садился за работу. Но работа обычно не удовлетворяла, приходилось, замазывая написанное, начинать снова и снова.