Николай Смирнов - Золотой Плес

Елена Григорьевна рассказала Софье Петровне всю свою жизнь, поделилась с ней самыми затаенными мечтами и думами и однажды, с дочерним ожиданием смотря на нее, тревожно, растерянно и бессильно спросила:

- Что же мне делать?

Софья Петровна, всегда быстрая в решениях, не задумываясь ответила:

- Уехать!

- Как уехать?

- Собрать самое необходимое, выбрать удобный момент, распроститься с прежней жизнью - и вместе с нами махнуть в Москву. Я и мои друзья поможем вам устроиться - будете работать, учиться, заживете но-новому. Вы еще совсем молоды, и все у вас впереди.

Елена Григорьевна молчала.

Софья Петровна, обняв ее, говорила ласково:

- Подумайте, душа моя, решайтесь. А я сделаю для вас все, что только смогу.

Дружба с Софьей Петровной, возможность отъезда, побега совсем отуманили молодую женщину, порвали те последние связи, которые связывали ее со своим бытом. Она даже повеселела и вместе стала внимательнее к свекрови и золовке, не сводившим с нее своих подозрительно-задумчивых глаз.

Все стало необычным, напряженным, значительным. Хорошо - таинственно и страшно! - было возвращение со свиданий, беззвучный поворот ключа в дубовой двери, неслышный подъем по лестнице. И совсем очаровательно - пробуждение ранним утром, в прохладной и одинокой постели.

Комната, веселая от летнего, еще нежаркого солнца, дышала свежестью, на столе в стакане пушились незабудки - след вечерней прогулки, - а в окне проплывал утренний пароход. Через месяц-полтора он, может быть, унесет ее в бесконечный и желанный простор... Что-то сулит ей этот простор? Она, по вечерам бесповоротно решавшая отъезд, утром, когда возбуждение остывало, начинала колебаться, раздумывать... долго лежала с полуприкрытыми глазами, закинув за голову руки, страшась самой себя.

В дверь стучала свекровь, говорила резко и грубо:

- Пора вставать, нечего нежиться-то, - подумаешь, столбовая боярыня!

И Елена Григорьевна быстро вставала, спускалась на кухню, чувствовала на лице жар пылающей печи, носилась в кладовую, часто выбегала во двор, где так хорошо пахло озябшей травой, и думала только об одном - о новом свидании с Софьей Петровной. Но свидания скоро прекратились: вернулся Иона Трофимыч, приехал, как всегда, возбужденный, привез много новостей и покупок.

Приезжали, возвращались и другие купцы - бодро сходили с парохода под благодатной тяжестью свертков, узлов и чемоданов, с тайной грустью оглядывали уходящий пароход - солнечную палубу, приветливую рубку, дремотную штору в окне каюты.

Пароходы были завалены коробами и корзинами с яблоками, грушами и арбузами, запах которых веял бодрой волжской осенью.

Осень проступала уже во всем - и в расплёске дождей, и в утренней прохладе, и в солнце, принявшем восковой оттенок. Стало просторно и открыто: пышные ветви берез и лип приобрели сухую, шелестящую легкость Цветной бумаги, а сады, полные просветов, напоминали разломанные, обтекающие соты. На дорожках, блестящих и влажных, лежали березовые листья. Свернутые в трубочку, они шуршали и трепетали, будто бабочки. Густо и весело раскраснелись рябины. Широко, шатрами, стояли Клены. Их округло-зубчатые и плотные листья были пестры и нарядны, как старинные русские игрушки. И все вокруг вздрагивало и звучало, словно от пистолетных выстрелов: падали и падали на тугую землю зрелые яблоки, которые приятно оттягивали руку и, насквозь прозрачные и сочные, оставляли на губах искристый сахарный холодок.

В домах секли капусту, пели грустные русские песни. Пели за окном рекрута - ходили с гармошкой, отчаянно и горько веселились, прощаясь с любимой родной сторонушкой.

Высоко, станицами, летели журавли. В городском училище, стоявшем в нагорном парке шли занятия; Исаак Ильич, прохаживаясь по аллеям, с любопытством наблюдал, как во время перемен из дверей высыпали здоровые, рослые парии, похожие на бурсаков.

К художнику подходил иногда новый знакомый - учитель Петр Иванович Альбицкий, охотник, приятель Вьюгиных и Фомичева.

Был он еще молод, по-юношески миловиден лицом, на котором играл румянец, спокоен, но ловок в движениях. Вьюгин, знакомя с ним художника, сказал: - А вот и еще один неутомимый немврод. Альбицкий жил по соседству с Вьюгиным, в двух небольших комнатках, заваленных книгами и обвешанных птичьими чучелами и полированными ящиками, в которых, наколотые на булавки, сверкали иссохшие бабочки. Он сотрудничал в московском «толстом» журнале «Природа и охота» - печатал корреспонденции и очерки об охоте в Костромской губернии, интересные наблюдения над жизнью птиц и зверей.

Один из друзей Левитана - художник Алексей Степанов - постоянно работал в этом журнале, и Исаак Ильич не раз посещал вместе с ним его редактора - профессорски важного и душевно простого Сабанеева, будущего автора ценнейшего «Охотничьего календаря». Теперь, вспоминая об этих посещениях, Исаак Ильич живо и весело рассказывал Альбицкому о встречаемых там людях - о псовых охотниках, в старомодных архалуках и поддевках, о любителях соловьиной и перепелиной песни, о тех страстных беседах, которые, перемешивая правду и вымысел, так увлекают своей детской непосредственностью.

Альбицкий относился к Исааку Ильичу с трогательным уважением и сначала стеснялся его.

- А погодка-то, погодка-то, Исаак Ильич! - говорил он, указывая глазами на заволжские леса. - Золотая осень, чернотроп. Представляете, как звучит сейчас в лесу охотничий рог и заливаются гончие!

- Не только представляю, но и жду не дождусь, когда Пиан Федорович соберет обещанную охоту, - откликался художник.

- В самое ближайшее время. Надо выбрать заказной денек, надо устроить такую охоту, чтобы вы, Исаак Ильич, хоть изредка вспоминали о нас в Москве.

- Ну, Плес я никогда не забуду, - мягко отвечал Исаак Ильич. И, прощаясь с Альбицким, радушно прибавлял:- А вы, Петр Иваныч, заглядывайте ко мне.

Петр Иванович по-девичьи розовел от удовольствия.

Альбицкий, Вьюгин и Фомичев, все вместе, зашли однажды воскресным утром к художнику. Они вошли в комнату со старомодно-изысканной вежливостью, с бесконечными извинениями и пожеланиями. Исаак Ильич встретил их с той прямой и открытой, покоряюще гостеприимной простотой, с которой встречал людей, нравившихся ему. Софья Петровна, как всегда и везде, тоже сразу Павла искренний и дружелюбный тон, неизменно очаровывавший в ней. Она быстро собрала закуску, достала бутылку хорошего вина, хозяин, Ефим Корнилыч, принес самовар, присоединился к беседе, и в комнате, пахучей от табака, светлой от солнца, стало уютно, весело, непринужденно.

Иван Николаевич долго, строго и пытливо вглядывался в полотна, делал кое-какие замечания: «Мне кажется, что здесь краски следовало бы положить несколько гуще, а здесь светлее...» - и наконец сказал, благодарно блестя верными глазами: