Раиса Кузнецова - Унесенные за горизонт

― Вы мать, и вам надлежит быть с детьми, ― назидательно сказал директор издательства, заметив мою обиду.

Легкость, с какой было принято это решение, задела.

С заседания вышла совсем расстроенная. Значит, только потому, что я мать, я должна, по их мнению, сидеть в глубоком тылу и издали наблюдать за трагическими событиями, происходящими в стране?

А тут позвонил Марк. Он очень обрадовался, узнав, что меня отпустили, сказал, что час отправления эшелона пока неизвестен, но в любом случае завтра он тронется в путь. Марк дал несколько советов, как собраться в дорогу, что взять с собой, и велел ждать звонка.

Радость Марка насторожила. Всю ночь, помню, не могла заснуть, размышляя, правильно ли поступаю, и к утру пришла к твердому убеждению, что ехать ни в коем случае нельзя. Я рисковала потерять свою самостоятельность, попасть под власть человека, мне немилого, которому ничем не могла отплатить за участие в моей судьбе...

Утром, как всегда, я пришла на работу и попросила считать вчерашнее мое заявление недействительным, так как возможность эвакуации исчезла. Марк обрывал телефон, но я не подходила, малодушно избегая разговора, и мои товарищи всякий раз сообщали, что меня срочно вызвали в райком партии.

Так я осталась в Москве.

Я была отчаянная трусиха ― пребывание на крыше и тушение зажигалок стоили мне многих сил и собранности всей воли. Особенно я не любила бомбоубежищ ― все знали, что от прямого попадания спасения не было; спускаясь в них, сразу начинала задыхаться. Наиболее безопасным считалось метро ― каждый вечер туда брели женщины с детьми, увешанные узлами и чемоданами, ― и дышалось там лучше. От этого распорядка жизни по сигналу сирены, от бессонных ночей я так уставала, что, как только представлялась малейшая возможность, мчалась в Кучино, на дачу, за которой теперь приглядывала Мавруша.

Оставаться в доме на ночь боялась ― самолеты пролетали так низко, что стены тряслись, и я убегала спать в траншею ― ее выкопали на участке под густой кроной деревьев. Лежанки, сделанные из оставшейся глины и устланные пахучим сеном, манили ко сну, на них после Москвы отдыхалось относительно спокойно.

В конце июля Мавруша, поджав губы, показала билет на Старый Оскол.

― Что, туда еще ходят поезда? ― удивилась я.

― Ходят.

― Ты с ума сошла! ― воскликнула я, ― прямо немцу в пасть лезешь!

― А кому нужна наша деревня? Ему Москва нужна, вот он ее и бомбит. А скоро хлеб кончится.

Все мои аргументы были отвергнуты. Мавруша уехала.

На даче, если б не самолеты, все оставалось, как в мирное время. Это нравилось моим друзьям, они тоже были не прочь отдохнуть от московских ночей в более тихом месте.

В одно из воскресений августа на даче появилась Соня Сухотина в сопровождении довольно представительного, хотя и молодого человека ― я уже знала о ее романе с «неким Мусатовым».

― Между прочим, ― с гордостью сказала Соня, ― кандидат в члены Союза писателей.

Мы познакомились и уже через некоторое время вели себя, как старые друзья. Развлекались что есть мочи. Я была в ударе. Повела купаться на Пехорку. Смотрим ― плывет стог сена, уселись на него ― не тонет. Тогда, захватив с берега одежду, отправились на нем в «путешествие» по реке. Перепели все песни, какие только помнили, и сделали «великое» географическое открытие, что Пехорка течет до Красково и даже дальше. Повернули назад, но против течения плыть оказалось тяжелей. Из пастбищных слег соорудили шесты и, упираясь ими в дно, тронулись в обратный путь. Копна совсем размокла, начала распадаться, между тем вечерело, а ночевать в лесу не хотелось. Когда сено под нами исчезло, навернули одежду на головы, взяли с Алексеем Соню, которая почти не умела плавать, под руки, и так доплыли до моей дачи.

Пришли домой усталые, еле передвигая ноги и с ощущением какого-то незаконного, запрещенного счастья. Тут война, горе, ― а мы так развеселились.

Алексей оказался рыцарем. Он отстранил нас с Соней от всех дел, приготовил ужин и подал его к дивану, где мы, обессиленные, расположились в свободных позах. Я с удовольствием наблюдала за его расторопными движениями, поражаясь ловкости, с какой он ориентировался в чужом доме, и поймала себя на том, что он мне просто нравится.

После ужина перебрались на открытую веранду; стрекотали, иногда вдруг дружно смолкая, кузнечики, над стеной темневшего поодаль леса высыпали звезды; соблюдая затемнение, люстру зажигать не стали, а принесли небольшую лампу с абажуром, осветив только окружность стола.

Соня была говорлива, возбуждена, вовсю кокетничала с Алешей, я же больше молчала ― внезапный ожог от мысли, что здесь для меня места нет, испортил настроение. Алексей когда-то учился в Сергиевом Посаде, в педагогическом техникуме, располагавшемся прямо на территории Лавры, и монастырский быт в его рассказах выглядел каким-то веселым и домашним. Он сидел рядом со мной и рассказывал о своих мальчишеских проказах: как воровал просфоры или как по нескольку раз отстаивал очередь к причастию, чтобы лишний раз хлебнуть сладкого кагора, а затурканный многолюдьем батюшка ничего не замечал и снова отпускал грехи. В какой-то момент Алеша тайно ― под столом ― пожал мне руку. К своему стыду, я руки не отдернула, а только посмотрела на Соню. Та ничего не заметила, и вскоре я начала отвечать таким же пожатием. Наше под стольное хулиганство было прервано налетом на Москву.

Залезли в траншею ― крона липы сразу загородила звезды; Соня и я расположились по бокам ямы, на лежанках, как в купе, Алексей же улегся в проходе, на сене, которым мы щедро с ним поделились. Здесь он продолжил свои забавные истории. Ему хотелось написать книгу рассказов о детстве, но он опасался, что из-за деталей церковного быта, которых никак не избежать ― иначе будет скучно и непонятно, ― ее никогда не издадут. Постепенно разговор угас ― одолевал сон. И вдруг, когда уже замелькали первые кадры сновидений, Алексей меня поцеловал. Я вздрогнула, инстинктивно оттолкнула его и, уже очнувшись, посмотрела в сторону Сони. Алексей прошептал:

― Не бойся, она спит!

― Как не стыдно, ― ответила я шепотом, ― начинать новый роман в присутствии прежнего объекта?!

― Какой объект? ― явно изумился он, ― мы с Соней не больше чем друзья.

― Ну, и со мной оставайтесь другом, без поцелуев и прочего, что превращает отношения дружбы во что-то другое!

― Вы в самом деле так хотите? ― И после паузы продолжил: ― Но ты мне слишком нравишься. Дружбой я буду дорожить, это само собой, но....

― Вот и отлично, ― прервала я его страстный шепот, ― будем спать, а то скоро рассвет.

И он замолчал, а вскоре я услышала его ровное дыхание. Утром в поезде он вел себя спокойно, молчал и рук моих не искал. На вокзале расстались.