Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания

Мы обожаем вместе бегать в кино, а став старше, покупаем с рук билеты и слушаем «Царскую невесту» или «Демона». На праздники, 7–8 ноября и 1–2 мая, мы, принарядившись — конечно, в шляпках à la «маленькая мама» по Франческе Гааль, в шелковых перчатках, как положено, — прогуливаемся днем, после того как прошли демонстранты, по широкой Садово-Кудринской до Триумфальных ворот, а вечером обязательно в самый центр. Ну как же, иллюминация! И что в ней особенного, думаю я сейчас. Никогда больше не ходила ее смотреть. А тут тоже ритуал, так полагается благонравным советским школьницам.

Я люблю бывать у Туськи дома. Там нет строгости моей мамы — ведь нас у ней четверо. А здесь единственная обожаемая дочь Ильи Петровича Богдашевского и Татьяны Иосифовны. На фамилию, не очень обычную, я не обращаю внимания, но теперь понимаю — это фамилия духовная, священническая. Значит, милый, добрый Илья Петрович, советский специалист (у него две комнаты из трех — знак особый), инженер (какой, не знаю, но видно, понимает в строительстве), корни имеет почтенные, совсем не пролетарские.

А Татьяна Иосифовна, тоже ласковая и добрая, со вздохом и умилением показывает старые фотографии «мирного» времени, до всяких революций, февральских и октябрьских. Варшава, гусары, мазурки, она — красавица, он — красив, и все в прошлом. От первого брака сын Сережа, летчик, погиб в Арктике, и вся любовь к Туське. Есть еще бабушка, мать Татьяны Иосифовны. Я не знаю, как ее зовут, и называю просто «бабушка». Старушка ведет хозяйство, готовит очень вкусно — какие пирожки, какие блинчики! Чувствуется оттенок чужой, польский. Бабушка любит меня угощать. А как она станет заботиться о бедной «деточке» (она называет меня всегда «деточка»), когда я останусь одна! Упокой, Господи, душу бабушки, имя ее, ты, Господи, сам знаешь.

Меня поражает в доме Туси атмосфера ну совсем не советская, а вроде как из прочитанных давних книжек.

Как все это могло ужиться с общим скучным однообразием под желтыми (в каждой квартире) абажурами и черной тарелкой радиоточки, не понимаю.

Меня привлекает изящество обстановки, и ничего лишнего. Со стен смотрят друг на друга мощный морской вал в золотой раме и его отражение в огромном зеркале, под которым мы с Туськой секретничаем, забравшись с ногами на турецкий диван, пока нас не позовут ужинать за белоснежной крахмальной скатертью. Я это очень ценю, так как у нас стол покрыт клеенкой — как-никак дети, а скатерть только после еды: белый лен в цветах.

За шкафами и драпировками очень большой главной комнаты спит бабушка. Но мы иногда туда пробираемся, и Туська вытаскивает из шкафов какие-то наряды. Может быть, подойдут на очередной школьный вечер. А то сидим в малой комнате за дамским письменным столиком и сверяем домашнее задание. Туська часто делает ошибки, я исправляю. А в задачах иной раз обращаемся к доброму Илье Петровичу.

К маме моей обращаться опасно. Я плоха в любых математических предметах. Голова у меня не настроена ни на арифметику, ни на алгебру, ни на геометрию. Просто ужас. Но мама не понимает моей глупости. Она сердится, хотя методично готовит со мной уроки, и это часто заканчивается моим плачем и маминым отчаяньем. Однажды со мной происходит чудо. Мама на ночь окончательно рассердилась на меня по поводу нерешенной задачи, и я ее решила во сне. И это не выдумка, а чистая правда. Но ведь чудеса выпадают редко, и этим чудом все кончилось.

С Тусей мы продолжали дружить и после несчастья в нашей семье. Об этом я расскажу позже. Она вышла замуж за нашего одноклассника Жоржа Скачко, уехала в Ленинград. Жорж — военный моряк, достаточно важный. Жили и в Ленинграде, и на Севере, наезжали в Москву, и мы виделись на Арбате в 1960-е годы, а потом многое отошло незаметно в прошлое, затянулось туманной дымкой, через которую пробиваются огоньки давних радостных мгновений, а на сердце ложится светлая печаль. Помните, у Пушкина: «Печаль моя светла»?

Все это хорошо. Друзья, семья, подарки, елки… А школа, где же школа? Представьте, никак не могу начать говорить о школе, что-то мешает. Наверное, мало доставляла она радости, а школа была хорошая. Как же это понять?

Утром одного, отнюдь не прекрасного дня меня, восьмилетнюю, взяв за руку, ведет папа записывать в школу. Почему не мама? Может быть, она занята домашними делами, а может быть, папе как человеку из народного комиссариата просвещения интересно посмотреть поближе на новую школу. Меня отдают не в привилегированную, для детей членов правительства, знаменитую 25-ю школу, где директорша носит неслучайно фамилию Гроза и где учатся дочка Иосифа Виссарионовича Светлана, сын Жданова Юрий и другие важные дети, а в ту, что неподалеку от дома [91].

Для нас это удобно, никуда не надо возить, не надо беспокоиться. В этой же школе уже учится мой старший брат Мурочка. Он же Хаджи-Мурат. Школа называется 5-я политехническая Краснопресненского района. Что такое политехническая, я пока не знаю. Но в дальнейшем стала понимать. Школа оборудована так, будто она готовит будущих профессионалов — физиков, химиков, биологов, математиков и т. д. Перед нами два здания во дворе за оградой. Одно — учебный общий корпус, другой — только спортивный. Мы входим в учебный в боковую дверь. Опять старый прием советского времени. Парадные двери на замке, а входят, так сказать, с черного хода! Это ведь характерно, и даже очень. Всюду и везде по любому делу лучше входить с черного входа, откуда-то сбоку, так удобнее и для начальников, и для просителей. Ну да ладно. Пришли мы все-таки.

Внизу раздевалка, но мы идем летом, значит, она нам не нужна. А потом, уже школьницей, очень будет нужна раздевалка. Там свои правила. Приходишь с мешочком для калош (хорошее было время — калоши носили и полы не пачкали). Он висит на твоем крючке, и тебе выдают номерок, а без мешочка вообще не примут. В эти 1930-е годы в Москве погода, как говорят, резко континентальная, летом стоит жара, а с осени начинается мороз, и зимы холодные, суровые, поэтому у многих валенки, и на них тоже надевают калоши. У моей крохотной сестренки тоже малюсенькие валеночки.

По коридорам снуют служительницы в серых халатах и метут, моют, убирают — это так называемые «нянечки». Школьники к уборке отношения не имеют. Они только учатся. Им тоже выдадут халатики, только синие, когда начнутся уроки в кабинетах химическом и физическом или в зоологическом, где ухаживаем за птицами и разной живностью. Но это будет потом. А пока мы с папой еще записываемся. Поднимаемся на какой-то этаж. Школа большая с огромными окнами, этажей четыре или пять. Во всяком случае четвертый я хорошо помню.

Мы идем в кабинет, где проверяются способности будущего ученика. Теперь это называется — пройти тест, а тогда — пройти педологическую проверку. Есть, оказывается, такая наука педология, не педагогика, путать нельзя. Видимо, это страшная наука, потому что она предопределяет будущее ученика, и мы ее боимся до ужаса. Я сама этот ужас пережила.