Юджин Ли-Гамильтон - Воображенные сонеты (сборник)

Ни там, где ярким блеском самоцветов
Под светочем небесного огня
Горит на Божьем воинстве броня, —
Но только в тонкой книжечке сонетов.

Прочтите их однажды при луне,
В июньский вечер на скамейке сада,
И то, что есть бессмертного во мне,

Быть может, в час душевного разлада
Подмогою окажется извне…
Другого мне посмертия не надо.

В аду и там, где благость разлита,
Дракона Мысли приучивший к сбруе,
Разыскивал он Божью правду всуе.
Звезд много, но Вселенная пуста.

И он, взглянув на сочные уста
Той, что ему лила хмельные струи,
Промолвил: «Соловей и поцелуи,
Вино и розы; прочее — тщета,

А, значит, пей». — «Но для чего вино?
Чтоб жребий жалкий позабыть на время
И бездну, что маячит впереди?»

«Пей, ибо нам иного не дано.
Неси достойно краткой жизни бремя;
Ищи, твори; потом во тьму иди».

Где золотая высится стена,
Однажды ангел обратился к Богу:
«Чисты пределы Твоего чертога,
Но чистота, как мрамор, холодна.

Бесчестным кара здесь не суждена,
И слабосильным не нужна подмога;
Позволь же мне отправиться в дорогу
И разделить людские бремена».

«А после гибель?» — Бог его спросил.
«Да. Я, земные слезы утирая,
Готов сойти туда, где вечна ночь».

«Тогда ступай». Под шорох дивных крыл
Печально ангел на ворота рая
Взглянул в последний раз и прянул прочь.

Живые искры в плаванье струистом,
Как души те, что в странствиях вольны,
Парят под сенью темной пелены,
Пронзаемой мерцанием лучистым.

Взор не сочтет их. Ореолом чистым
Бесплотные предстанут летуны,
Но, утренней зарей поглощены,
Они угаснут дымным аметистом.

А искры душ, которых с нами нет?
Любви и муки жертвенное пламя,
Сиявшее в погибельной тени?

До них добрался ль Разума рассвет,
Что Небеса опустошил над нами,
И мы в лазурной пустоте одни?

Над пашнями тосканскими туман,
И День всех душ приблизился к закату,
Но на поля, что дымкою объяты,
Ложатся тени сеющих крестьян.

Ногами хлебопашцев давних стран
Равнина италийская умята;
Пеласги и этруски здесь когда-то
Бросали в землю пригоршни семян.

Но где они, кто высеял пшеницу,
Построил циклопические стены?
Где в безызвестность канувший народ?

Зерно умрет, и заново родится,
И прорастет зерно ему на смену…
Их прах в земле, а души кто найдет?

Не счесть нам тех, кто варится в смоле,
И тех, кому небес даны услады,
Кто сытно ел, кто умирал от глада,
Кто, пылью став, рассеялся во мгле.

Но распустись бечевка на узле,
Что этих душ удерживает стадо,
Вернись обратно мертвых мириады —
Им не достанет места на земле.

Нет места? Опасенья иллюзорны:
Поля пусты; вечерний мрак свинцов;
И сеятель, разбрасывавший зерна,

Что хлеб родят из праха мертвецов,
Уходит прочь равниною просторной
И тает в темноте в конце концов.

И было мне видение: вокруг
Пилоны обвалившейся твердыни;
И оникс, и рубин лежали в глине,
Тонул в песках разбитый акведук;

Был сардами усеян дикий луг;
Везде, куда ни глянь, царили ныне
И сладко пахли желтою пустыней
Меж груд камней щирица и овсюг.

И там, где ни людей, ни звуков нет,
Вдруг голова воздвиглась золотая
И диким взором глянула на свет.

«Ты кто?» За мной со смехом наблюдая,
«Последняя из душ», — она в ответ, —
«Я здесь охотно время коротаю».

Недолог век узорчатой резьбы;
Бериллы стен разбросаны в осоке;
Дубовые обломаны флагштоки,
И яшмовые рухнули столбы.

Дворцы без крыш — разверстые гробы;
Агатовые храмы одиноки;
Ветра уносят риз парчовых клоки;
Топазы сгнили волею судьбы.

Реальна лишь земля: угрюмо-пег
Ее оттенок; тяжко и упорно
На ней трудиться должен человек.

Но зелен холм, долина жизнетворна;
Здесь райский амарант не рос вовек,
Но вновь и вновь зерно рождает зерна.

Четырнадцать клубничин на уборе
Цирцеином, одна другой красней;
Четырнадцать жемчужин из очей
Калипсо — слезы, пролитые в море;

Четырнадцать примет людского горя,
Медее видных в глубине камней;
Четырнадцать тех капель для корней,
Что брызнул Фауст, с дряхлостию споря.

Сонет — алмаз, что Данте преподнес
В дар Беатриче; Лауры сапфир,
Петраркою добытый между грез;

Рубин, что высек из души Шекспир;
Тот изумруд, который виртуоз
Россетти взял с собою в лучший мир.