Юджин Ли-Гамильтон - Воображенные сонеты (сборник)

Вот золота фальшивого браслет;
Тропический бальзам, на лжи настоян;
Расколотый фиал, чей запах гноен,
Храня трущоб и тины терпкий след.

Но над зловонным хаосом болот,
Прекрасна, как пыланье небосклона,
Распада переливчивость плывет;

И волнами на пленке вороненой
Дрожит игра огня, и позолот,
И пурпура, что прямо из Сидона.

Безжалостная, не услышишь ты
Молитвы, чтобы ты не уходила —
Их шепчет узник, коему в могилу,
Едва светило глянет с высоты.

Когда вопят обугленные рты
Из сердцевины адского горнила:
«Уйди скорей, ты нам давно постыла!» —
Их вопли столь же для тебя пусты.

Прислушайтесь — бредет толпа гуляк,
На улицах рассеивают мрак
Веселый смех, лихая сегидилья;

Нам на больничной койке и в тюрьме
Так внятны эти песнопенья тьме —
И кто осудит дань ее всесилью?

Боюсь, что умер Пак — немало лет
С тех пор, как знались смертные с бродягой;
Исчез со всею крошечной ватагой,
Чьи гнезда в чаще прятал бересклет;

Да, эльфов нет, и не сыскать примет
Дриады, что таилась за корягой;
Нет ни наяд, речной одетых влагой,
Ни фавнов, листоухих непосед.

Дрозд-попрыгун, скажи, встречал ли ты
Проказника веселого весною,
Там, где росой увлажнены цветы?

Лесная мышь, видала ль под сосною,
Ты малыша, где заросли густы,
Прикрывшегося шляпкою грибною?

Подпрыгнул дрозд и молвил: «В самом деле,
Мне Пак был добрый друг, почти родня,
Хоть он и передразнивал меня;
Я Пака знал, но он ушел отселе.

Его нашли мы на грибной постели —
Вьюрок и я — у высохшего пня,
Покрытым снегом, на исходе дня;
Замерз, похоже, в зимние метели».

Лесная мышь сказала: «Старый крот
Могилу вырыл, а четыре сони
Беднягу опустили в темный грот;

Там белка крест поставила на склоне:
Имел он душу, как и ваш народ;
А нам, зверькам, скорбеть и впредь и ноне».

Я шлю своих родных лесов плоды:
Вот клюква, что росой напоена;
Вот иглица, для ног босых страшна;
А вот черника с кряжистой гряды;

Омела со слезинками слюды;
Шиповник; облепихи желтизна;
И синий терн, и тиса семена
С тех троп, где Китса сыщутся следы.

Не знаю я американских ягод,
Но знаю, что цветок родил Канзас,
Который может меж тюремных тягот

Зацвесть внезапно, утешая глаз,
Там, где кишат страдания, где за год
Покажется любой бескрылый час.

Коричневато-желтая пшеница,
Неизмеримо ты древней, чем та,
Которую в далекие лета
Сжинала Руфь, юна и смуглолица.

Как хищник, Время все вобрать стремится
В свои ненасытимые уста,
Но выжила ты в сумке из холста,
Под пологом египетской гробницы.

Усни же в поле, словно в колыбели —
Пусть вечная природы круговерть
Тебя заставит зеленеть в апреле;

И пусть потом твои мука и дерть
Заполнят закрома, дабы не смели
Мы говорить, что в Прошлом только Смерть.

Изгнанник проходил во время оно
По городу, высок и изможден,
Походкой мерной, как вечерний звон,
Лицо укрыто сгибом капюшона.

Его страшились жители Вероны,
«Он побывал в аду!» — неслось вдогон;
И детвора бежала с улиц вон,
А кто смелей, смотрел настороженно.

Но этот сборник им написан ране —
Как будто он, держа в руке цветок,
Стоит на знаменитой фреске Джотто

С мечтанием о той, чьей хрупкой длани
Не тронул на земле, но кто помог
Ему постичь Небесные высоты.

В Испании легенда бытовала
О рыцаре, что много лет назад
Вел за собой грабителей отряд
И никогда не поднимал забрала.

Когда же смерть в него вонзила жало,
То любопытный обнаружил взгляд
Лишь пустоту внутри железных лат,
Зиявшую из черного провала.

Да, Пустота в сражениях сильна!
Она от Мекки и до Ронсеваля
Прошла, неся ислама знамена:

Пред ней народы в ужасе дрожали —
И, как живая, корчится она
Поднесь в кольчуге из дамасской стали.