Юджин Ли-Гамильтон - Воображенные сонеты (сборник)

Ты, Бузент, служил покою
Все четырнадцать веков:
Был надежною бронею
Алариху твой покров.

Так зачем, храня заветы,
Шепчешь, душу бередя,
В ухо чуткое поэта
Имя готского вождя.

Дон Педро неспешным аллюром скакал,
Вокруг озираясь вприщурку,
Только тут впереди с замираньем в груди
Он красивую видит фигурку.

А дама идет, на него не глядит,
Куда-то спешит деловито;
Грациозна она, и лодыжка стройна,
И лицо под вуалью укрыто.

Дон Педро галантен, как истинный дон:
Точеную видя лодыжку,
Он, коня шевеля, дал ему шенкеля
И за дамой погнался вприпрыжку.

Приемистый шаг у его жеребца,
Дон Педро спешит, вожделея,
Только даму рысак не догонит никак:
Та исчезла в тенистой аллее.

Вот он удивленно пришпорил коня,
Проулками скачет кривыми;
Конь почуял укол и на бег перешел,
Но всё дюжина ярдов меж ними!

Ленивая рысь превратилась в галоп,
Но Педро сомненье тревожит:
Все быстрее гоня, он торопит коня,
А за дамой угнаться не может.

Маячит соблазном она перед ним,
Помалу от скачки пьянея,
По холму, через дол он, запальчив и зол,
Ураганом несется за нею.

По рощам, лощинам, лугам и полям,
Мелькает за милею миля,
Через дол, по холму скачет он в полутьму —
Звезды солнце на небе сменили.

Летят города и деревни летят,
Он топчет не тучные всходы —
Под копытную дробь погружается в топь
Там, где плещутся темные воды.

«Настигну! Поймаю! Схвачу! Догоню!» —
Кричит он, неистов и бешен;
Стонет взмыленный конь, но безумства огонь
В доне с жаром отчаянья смешан.

Вот рядом она, показалось ему,
Разносится крик над болотом:
«Я догнал, наконец!» — а его жеребец
Уж кровавым окутался потом.

«Схватил!» — и по-прежнему мчится стремглав
По пустоши, по бездорожью,
Но, подобно тюку, рухнул конь на скаку,
Околел с диким визгом и дрожью.

И тут повернулась беглянка к нему,
Кошмаром представ пред глазами:
Красавицы нет, только жуткий скелет,
Где струится холодное пламя.

Стадо воловье бредет ввечеру
Без понуканья к еде и ночлегу,
Труженик с ношей идет ко двору,
И дребезжит у села по бугру
Чья-то телега.

На придорожной церквушке закат,
Словно прощаясь, рисует узоры;
Редкие путники мимо спешат,
Темными стали покосы и сад,
Синими горы.

Камни церковные исщерблены,
В щелях ростки резеды и левкоя;
Тихо, пустынно, и тени черны;
Только молитву шепнет у стены
Старец с клюкою.

Холод крадется в густой конопле,
Птицы на ветках уже замолчали,
Эхом унылым ползет по земле
Голос лягушек в густеющей мгле,
Полный печали.

Ночь забирает округу в полон,
Полог раскинув над пустошью дольной;
Кваканья терпкого трепетен стон,
С ним похоронный мешается звон,
Бой колокольный.

Отблеск нежданный от каменных плит —
Это священник идет со свечою,
Следом мужчины — у них возлежит
Гроб на плечах, что любовно накрыт
Пышной парчою.

Кто это, смертью избавлен от бед,
Там на носилках лежит бездыханен?
Кто так нарядно в дорогу одет,
В мир направляясь, где прошлого нет?
Просто крестьянин.

Будет положен крестьянами он
В землю, среди лебеды и крапивы —
С нею он тяжкой страдой породнен,
И пестрина похоронных пелен
Неприхотлива.

Мимо проходит мерцанье свечи
И угасает, подобно огарку;
А наверху, в наступившей ночи,
Звездный огонь рассыпает лучи
Густо и ярко.

Звон колокольный плывет под луной,
Медленно тает на дальней опушке;
Сонный простор напоен тишиной,
Не умолкают в прохладе ночной
Только лягушки.

Присядьте здесь, отец.
Я бредил? Боль терзает головная,
Душевные не заживают раны.
Я изможден вконец —
Три месяца уже я сна не знаю.
Вот-вот понтифик стены Ватикана
Покинет, и прошу иметь в виду,
Что я его тиару обрету.

Отец, вам слышен звук,
Как будто бы играет мандолина?
Не слышите? Ну, и неважно, право.
Будь проклят мой недуг!
Сменить Карафу — вот моя судьбина;
Я буду избран волею конклава!
Ужели все старания, Господь,
Погубит эта немощная плоть!

Три месяца назад
Здоровьем крепче не было прелата,
Чем я. А ныне гнусь под страшной схимой!
Всё этот жуткий взгляд…
Ах, вам не виден супостат проклятый,
Но рядом он всегда — неуловимый,
Невидимый, он жизнь мою крадет,
Упрямо приближая мой исход.

Сошел ли я с ума?
Нет-нет. Смертельно я устал от бдений.
И шаг за шагом близится геенна.
Страшней ночная тьма
В отсутствие блаженных сновидений,
Чем голод или яд, палящий вены.
И ныне я ослаб, изнеможен,
Мечтая об одном — увидеть сон.

О сон, о сон святой!
Нет ничего прекрасней для изгоя,
Но ты пуглив, бежишь звонка и слова;
С вечернею звездой
Приди ко мне, лаская и покоя,
Я не желаю ничего другого:
Своим лобзаньем запечатай гроб,
Но хочет враг, чтоб я без сна усоп.

Отец, внемлите мне:
Я отнял жизнь его, и он из мести
Теперь ворует сны мои ночами.
На медленном огне
Я б долго жег его, скажу по чести,
Сдирая кожу острыми клещами,
И сотней пыток мучить был бы рад,
Воображеньем ужасая ад.

Племянницу свою,
Чье Клаудия имя, дочерь вдовью,
В опеку принял я охотно, ибо
Расчета не таю,
Но движимый отеческой любовью,
В мужья ей прочил герцога Филиппа —
Он знатен, уважаем всей страной;
Она красива и с тугой мошной.

Поверьте мне, отец:
Я радостно следил, как расцветала
Ее краса, отрадою объятый;
Так по ночам скупец
Считает деньги в глубине подвала,
Не в силах взора отвести от злата.
И согласились вскоре чернь и знать:
Она достойна герцогиней стать.