Иоанна Ольчак-Роникер - В саду памяти

Неужто он действительно верил в обетованную землю по-социалистически? Или очень хотел в это верить?

В октябре 1905 года в ответ на известие о начавшихся в Москве и Петербурге волнениях началась всеобщая забастовка по всему Королевству Польскому. 30 октября царь капитулировал, огласив свой знаменитый манифест и обещая России первую в ее истории Конституцию. Это вело к усилению гражданских свобод, а в российской Польше пробудило надежды на полную автономию. Царским манифестом была также объявлена амнистия политическим заключенным. Первого ноября около варшавской тюрьмы в Цитадели, в Ратуше на Павяке, собрались толпы людей с требованием выпустить арестованных. Среди освобожденных тогда был и Макс.

Маня Бейлин описала тот день. Было на редкость тепло и приятно для этого времени года. Во второй половине дня за открытыми окнами их квартиры стал нарастать шум, звуки песни. Удивленные домашние выбежали на балкон и увидали марширующих демонстрантов. Серую и черную толпу. Мужчины в рабочих фуражках, женщины в платках, студенты и гимназисты в своих мундирах несли красные знамена и распевали «Варшавянку»:

Гучо воскликнул: «Социалистическая демонстрация!» — и побежал к дверям. За ним сестры — Геня и Маня. «Подождите, я с вами!» — закричала мать, Флора Бейлин, и бросилась за детьми, поспешно снимая шляпу с вешалки и на ходу прикалывая ее к волосам длинными шпильками. Присоединившись к шеренге разгоряченных энтузиазмом людей, все вместе двинулись на Театральную площадь к Ратуше, где находилась префектура русской полиции и предварительное заключение. Здесь демонстранты стали требовать выполнения обещаний царя, освобождения политических заключенных. Ворота Ратуши отворились. Внезапно в толпе сообразили, что вместо «политических» выпустили бандитов и воров. Услышав раздающиеся протесты, конница казаков напала на безоружную толпу, размахивая нагайками и врезаясь саблями в людей, давя их. Это была одна из самых кровавых боен в Варшаве. «Вот как царь выполняет свои обещания!» — кричали в разгоняемой толпе. Бейлиным с трудом удалось выбраться из давки и невредимыми вернуться домой. Маня на всю жизнь запомнила эту картину: лужи крови на земле, люди, истекающие кровью, и, как кровь, алые знамена, передававшиеся ранеными из рук в руки. И мощный крик «Да здравствует свобода!» Чувство братства со всей этой абсолютно чужой, но вдруг ставшей такой родной толпой.

А вот воспоминания Михала Сокольницкого [55] Михал Сокольницкий (1880–1967) — политический деятель, историк, составил «Анкарский дневник». . Он пишет: Приходится со странным недоумением констатировать, что толпа эта не была польской. Рядом со мной шло сгрудившееся в невероятную массу население Налевок, Генщи и Новолипок, которое, откликаясь на призыв и обещания, двинулось, исполненное солидарности, в центр Варшавы. Повсюду, то здесь, то там можно было увидеть русских, рядам со мной раздавались то еврейская, то русская речь и меньше всего слышался польский язык. <���… > Первого ноября Варшава столкнулась с социализмом. Для большинства социалистов, и для меня в там числе, этот день запомнился жутким кошмаром.

Этот же день — как радостный и лучезарный, полный, при всем трагическом исходе, надежд, описала моя бабушка в рассказе « Стахо»: «Люди молниеносно побросали свои занятия, оставили повседневные дела и толпами кинулись на улицу… Но это были, пожалуй, уже не те люди, что еще вчера протискивались бочком как чужие, безучастные, часто равнодушные, а то и враги. Сегодня рядом с ними чужих не было, не было ни слуг, ни хозяев, и различий никаких тоже не было. Для всех — равные права, значит, и обязанности — равные. И люди обращались друг к другу как братья, товарищи, понимали друг друга с полуслова и со всем соглашались, ибо, может, всего лишь раз им и было позволено дышать полной грудью. Главный герой — Стах, то есть десятилетний Гучо Быховский, засыпая, видел во сне, что теперь так будет всегда; люди отныне станут друг другу братья и товарищи; и уже никто никогда никого не обидит… И шептал во сне: „Да здравствует свобода! “»

В декабре 1905 года после нескольких недель пребывания на свободе Макс Горвиц снова арестован. Взяли его в редакции «Курьер Цодзенный» — газеты, которая в течение месяцев революционного мятежа была органом ПСП, и посадили в следственный изолятор на Павяке. В апреле 1906 года ему удалось, буквально не выходя из камеры, организовать одну из самых заметных политических акций — знаменитый побег «Десяти из Павяка». С таким названием в межвоенное двадцатилетие был снят фильм, и тогда же появились многочисленные публикации об этой истории. Главным героем выступает тут Ян Гожеховский — «Юр», будущий муж Зофьи Налковской, один из активнейших членов Боевого отряда ПСП. Естественно, в этом событии он был всего лишь исполнителем, но его роль требовала мужества, от которого в жилах стынет кровь. Однако сама идея дерзкого побега родилась в голове «Вита» — то есть Горвица. Детали предприятия были продуманы им с сокамерником и партийным товарищем Павлом Левинсоном [56] Павел Левинсон (1879–1937) — политический деятель, экономист, участник международного рабочего движения, с 1918 г. состоял на дипломатической службе в СССР, вел журналистскую работу. , а координатором действий стал находившийся на свободе Феликс Кон. Все трое — представители левого крыла ПСП. И все евреи. Будущие коммунисты.

Несмотря на растущий раскол в ПСП, левые еще продолжали действовать совместно с правыми. Через четырнадцать лет, в 1920 году, Кон с помощью большевистских штыков пытался превратить возрожденную Польшу в советскую республику. Макс как опасный политический преступник сидел в тюрьме. А Гожеховский был главным комендантом Городской милиции в Варшаве.

Не углубляясь в рассуждения на политические темы, не приписывая никому заслуг, как и не отнимая их, я бы хотела изложить эту историю в той ее версии, как она была запечатлена в автобиографии Феликса Кона, а также в повести о Максе его племянника историка Яна Канцевича. Математически точный расчет, детально расписанная акция, число и точность конкретных подробностей составляют детективный киносюжет, в котором — как может показаться — нет и тени правдоподобия.