Иоанна Ольчак-Роникер - В саду памяти

После его смерти в душе осталось чувство скорби и сожаления, память хранила силуэт сутулой спины, склонившейся над письменным столом, и руку — закрывавшую от света вечно красные глаза. А в ушах застыл монотонный стук шагов по деревянной мостовой под окнами, когда рано утром он спешил в контору, и вечером, уставший, возвращался домой. Он кротко жил и немного, казалось бы, для всех значил. Даже его предсмертная просьба: «Bleib fromm!» — никем из детей не была исполнена. Но в земной прозаический быт варшавской купеческой родни он привнес желание чего-то большего, чем просто комфорт. Будущие поколения будут ему признательны за понимание того, как невыносимые подчас неудобства порождают духовные искания и что невзгоды жизни переносятся гораздо легче с помощью искусства и литературы. А это не мало.

Энергичный светский человек и бизнесмен Исаак Клейнман умер вслед за своим тихим зятем. Обоих похоронили рядом, на еврейском кладбище в Варшаве. А Юлия Горвиц, моя прабабка, осталась одна с девятью детьми на руках. Ей было всего тридцать семь.

По ночам еще долго слышался отчаянный плач Юлии. Моя бабушка навсегда запомнила ее вопль у постели умирающего мужа: «Ты не уйдешь! Не оставишь меня одну!» Наверное, очень его любила. И очень страдала. Но никогда и ни с кем о своих терзаниях не говорила. Знаменательно, что после смерти Густава она перестала соблюдать религиозные обряды и не требовала этого от детей. Словно обиделась на Бога за то, что Тот не захотел спасти ей мужа. И перестала говорить с детьми по-немецки: отныне главным в доме стал польский язык.

Тогда же решилась она сделать выбор, предопределивший будущее последующих поколений. Полонизировать семью. Но, отказавшись от еврейских традиций и обычаев, она не сменила религии и осталась, по крайней мере, формально, в лоне Моисеевой веры, хотя крещение облегчило бы детям вхождение в польское общество. Она не захотела отречься от своей тождественности, чтоб и следа не осталось от происхождения. Слишком была горда. Но и не искала поддержки ни в иудаизме, ни в какой-либо другой религии. Если некогда она и полагалась на Божескую милость, то с той поры верила в одни только собственные силы. И когда в кругу близких возникали неприятности или случалось горе, она не взывала к смирению или отказу, не уговаривала терпеливо предаться судьбе. Нет, утратившему надежду она всегда давала один и тот же совет: «Kopf hoch!», что значило: «Выше голову!» Этот главный ее призыв, за годы превратившийся в затверженное правило, стал в итоге жизненным девизом всей семьи. И позднее к нему прибегало очередное поколение в наиболее трудные моменты жизни. Может, именно оно помогло тогда Юлии выстоять?

Откуда взялся этот немецкий аппель [13] От нем. der Appel — призыв, обращение. ? Густав привез из Вены? Или эти слова ему на прощание сказал отец — мудрый раввин, который не мог не знать, сколько горечи предстоит испить сыну, загнанному, по милости его богатого тестя, в чужой варварский край? А может, таким вот образом наставляла его не падать духом экспансивная мать Каролина, которая никогда и никого не боялась, даже казаков?

Требование «Выше голову!» понимать можно двояко. Как желание выказать силу и мужество: «Спокойно! Справишься с ситуацией». И как наказ никогда не терять чувства собственного достоинства. Идти по жизни с высоко поднятой головой, глядя людям прямо в глаза. Откуда бы этот призыв ни взялся и что бы ни значил, он, без сомнения, сыграл важнейшую роль в формировании всех героев этого повествования. Засев в умах, определял высоту. Не позволял сдаваться перед лицом очередного краха. Заламывать себе руки. Капитулировать. И не это ли требование помогло моей прабабке обрести в себе силы и мудрость, чтобы вырастить девятерых детей?

Ее нельзя было назвать совсем уж одинокой. В Варшаве проживали ее мать, отец, трое братьев. При жизни отец, который осознавал свою ответственность перед Юлией, заложил ее приданое и регулярно выплачивал с него проценты, не раз добавляя щедрой рукой из собственных сбережений. Но вскоре, после смерти зятя, умер и он, его деньги унаследовала жена — Мириам Клейнман, особа скупая и эгоцентричная, которой и в голову не приходило поддерживать материально дочь. Опекать вдову стали братья — Бернард и Михал, частные банкиры. Да так, видимо, скверно выполняли свои обязанности, что в доме поселилась нищета, и Юлия сама взялась за дело.

С помощью братьев стала распоряжаться своим капиталом сама, давая желающим деньги взаймы под проценты. Популярное тогда ремесло, которым занимались в основном евреи, порой и сегодня вызывает отвращение, ассоциируясь исключительно с ростовщичеством и эксплуатацией, хотя в целом оно никак не означало наживы на чужой нужде или горе. Никто никогда не слышал о жестокости или алчности Юлии, и однако же в семье это ее занятие считалось чем-то постыдным, избегали даже называть его вслух. Для детей тема эта всегда была болезненной. Они ненавидели постоянные визиты Бернарда и Михала, которые, уединившись с сестрой на кухне, вели там беседы на непонятном детям языке, доходя порой до крика. Иногда детям казалось, что они на мать просто орут, из-за чего-то ссорятся или что-то на повышенных тонах требуют. После таких разговоров Юлия бывала не в себе и с красными глазами.

Она прекрасно понимала, какую неприязнь вызывала подобного рода деятельность, но другой возможности зарабатывать деньги у нее не было. Добывая таким способом средства на хлеб и учебу детей, она вбивала им в головы, порой в буквальном смысле, что самое главное в жизни — знание, трудолюбие и самоутверждение, при этом жестоко карала любое проявление ловкачества и спекуляций. Когда ей донесли, что тринадцатилетний Макс торгует билетами у театра в Саском парке, чтобы заработать себе на какой-то интересующий его спектакль, она встала в дверях кухни, через которые дети входили обычно в дом, и, дождавшись парня, огрела его несколько раз тяжелым поленом, приговаривая при этом: «Мой сын не будет лезть в грязное дело!» А потом пояснила: «Я воспитываю вас без отца, и тем больше моя ответственность за ваше поведение».

Воспитывала она их на особый манер. По собственным правилам. Несмотря на то что сама была прежде всего практична, предприимчива и оборотиста, в системе ценностей, которую вкладывала она в детей, материальным благам отводилось последнее место. Ей совсем не хотелось, чтобы они занимались «гешефтом». Более всего она верила в силу образования. Только оно могло обеспечить им достойное место в польском обществе. Со своими родителями и братьями она говорила либо по-немецки, либо на идише, а по-польски — с явным еврейским акцентом. Но собственных детей отдала в польские школы осваивать безукоризненный польский и получать знания по польской литературе и истории. Только старший Людвик, видимо, в согласии с волей отца, начал учебу в еврейской школе. Позже он перешел в польскую частную гимназию Войчеха Гурского, которую закончили и два его младших брата — Макс и Стась. Зато все девочки были отданы в пансион, известный своей патриотической направленностью.