Иоанна Ольчак-Роникер - В саду памяти

В 1936 году родилась самая младшая представительница моего поколения — дочь Марыли и Густава Быховских — Моника [67] Строго говоря, самым младшим представителем этого поколения является Сергей Валецкий (р. 1971). — Прим. П. М. Валецкого. .

Марыля Быховская, жена Густава.

Быховские с тремя детьми жили на Вильчей 47, в красивой, большой квартире с книгами, пластинками, произведениями искусства. Густав — первопроходец психоанализа в Польше, автор книги «Словацкий и его душа», был человеком широких интересов и необыкновенно восприимчивого ума. Любил литературу и музыку, обожал путешествия, знал все европейские музеи, бегло говорил и читал на нескольких языках, дружелюбно относился к людям и с легкостью завязывал дружеские связи. В его гостиной собирались не только коллеги, но и артисты, писатели, с которыми он дружил. В Варшаве любили подтрунивать над его увлечением Фрейдом: в «Вядомостях Литерацких» нет-нет, да и появится какая-нибудь смешная история, героем которой он бывал.

Густав Быховский. Врач. Автор книги «Психоанализ», из которой я узнал, что если снится шкаф, это означает женские органы. Я спросил его, а сохраняется ли такое понимание в обратном смысле: снятся женские органы, а подразумевается шкаф? На меня за мой невинный вопрос фрейдисты сильно рассердились, — писал Антони Слонимский в «Азбуке воспоминаний». Но несмотря на все претензии, охотно бывал у него в гостях.

Сын Густава Рысь учился в гимназии им. Стефана Батория. В первый же год он подружился с Коциком Еленьским, который спустя много лет уже как Константы Еленьский в письме к Юзефу Левандовскому, опубликованному в «Зешитах Литерацких», так вспоминал об их дружбе: К Баторию я попал на третий год (первые два провел в интернате в Швейцарии). Как вновь прибывшему, мне сразу же оказал внимание двенадцатилетний (родившийся, как и я, в 1922 году) живой, симпатичный, веснушчатый блондин с курносым носом — Рышард Быховский, сын Густава, знаменитого психоаналитика, автора известной в своем роде книги, «психоанализирующей» Гитлера. Помню, как на другой день мы «подкупили» толстого мальчишку, за парту которого сел Рысек, и с тех пор практически не расставались, провожая друг друга домой, постоянно общаясь вне школы, вместе делали уроки, ходили в кино, на плавание и теннис. Быховский был еврей, и сам мне об этом сказал, но, кажется, в классе никто, кроме меня, об этом не знал: трудно было, впрочем, представить менее всего еврейский, но и не славянский тип, который я открыл для себя уже в Англии, среди ирландцев. Дома мои родители нашу дружбу всячески одобряли, будучи ярыми противниками антисемитизма. <���…> В первый год учебы у Батория мы не входили с ним ни в одну из компаний класса, ни с кем в общем-то не дружили, но и я, и Рысек пользовались некоей «общедоступностью» у элиты нашего класса за то, что имели книги, прекрасные пластинки, которые мы охотно давали другим, а кроме того, мы одинаково хорошо занимались как науками, так и спортом (мы, кажется, входили в первую десятку того и другого вида занятий в классе из тридцати с лишним учеников). В конце второго года (1934–1935) над нами грянул гром среди уже далеко не ясного — но мы еще на самом деле не отдавали себе в этом отчет — неба. Шел урок математики, которую нам преподавал проф. Юмборский. <���…> Он вызвал к доске Рышарда (у него и у меня хуже всего шла математика). Рысек, отвечал ужасно. Кто-то в заднем ряду произнес: «Е-е-еврей» (не «еврей» — мне запомнилось, что именно так: е-е-еврей — до сих пор стоит в ушах) и тотчас же чуть ли не весь класс подхватил это.

Никогда до этого у нас не было ни одного подобного эксцесса. Профессор Юмборский (прозванный Юмбо, большой, тяжелый, немного похожий на слона, — после мы узнали, что он тоже был евреем) стал кричать что-то вроде варвары, негодные варвары, потом бросился вон из класса, хлопнув дверью, за директором. Я с кулаками накинулся на первого же сидевшего рядом со мной одноклассника из этого хора, Рысек подскочил ко мне на выручку, и началась буквально кровавая потасовка, в которой из тридцати с лишним учеников только пятеро оказались на нашей стороне.

Одним из тех пятерых был Кшиштоф Камил Бачиньский — близкий друг Рыся и будущий поэт.

Дети вырастали, старые уходили. В межвоенное двадцатилетие моя бабушка потеряла четверо родственников. В 1928 году закончила свои дни в австрийском санатории Генриетта. О Гизелле и Максе речь впереди. В июне 1939 года умерла наша покровительница, добрая Роза.

Но за год до этого она успела посетить Варшаву. Осталась на память об этом ее визите фотография, сделанная в каком-то саду, может, на совместном отдыхе. Две сестры — моя бабушка и Роза, улыбаясь, сидят в плетеных креслах, а я, маленькая, лежу в траве и дую на одуванчик Есть в этой идиллической картине нечто метафизическое. Кусок жизни, застывшей навсегда, точно в капле смолы. Время, взявши разбег, вдруг остановилось.

В креслах Янина Морткович и Роза Хильсум, лежит на траве Иоася Ольчак — автор книги, 1938 г.

Кажется, только еще вчера маленькая Роза в белом подвенечном наряде мыла уши и шеи маленьким братикам. Пройдет всего несколько минут, и ее не станет. А вместе с ней уйдет эпоха спокойных выездов на летние дачи и ленивых полуденных часов в плетеной мебели. Сыновья Розы — три улыбающихся мальчика — Рене, Шарль и Люсьен, с которыми моя маленькая мама еще вчера собирала моллюсков на пляжах Атлантики, станут чужими и равнодушными людьми. Перестанут поддерживать отношения с родственниками. А потому в ближайшем будущем, то есть сегодня, ничего о них написать не могу. Я даже не знаю, сколько у них детей или внуков.

Еще мгновение, и судьба вытолкнет меня из этой солнечной летней дачи в грозный мир. Но пока я — хозяйка событий. Будто в читальне с микрофильмами, где можно без боязни повернуть колесо времени вспять и возвратиться к эпохе, когда меня еще и на свете не было.

В 1918 году моя будущая мама писала: