Иоанна Ольчак-Роникер - В саду памяти

Янек Канцевич

21 января 1930 года ее выпустили из предварительного заключения. Начались дебаты: что делать — ожидать процесс в Варшаве, рискуя получить шестилетний, если не больший срок, или бежать за границу? А если бежать, то куда? В Швейцарию, где закончила учебу и несколько лет работала, она бежать не решалась. Возникла идея Советского Союза, где, полагала она, ей будет легче трудоустроиться. По-видимому, на этот выбор влияние оказали и чувства, связывавшие ее с братом, Максом Горвицем-Валецким, который вот уже два года жил в Москве и работал в Исполкоме Коминтерна, ну и, разумеется, ее собственное мировоззрение.

Документ, свидетельствующий об освобождении Камиллы Горвиц из предварительного заключения

Эмиграция в СССР была делом непростым. Перво-наперво получить разрешение на выезд в Польше у партийного начальства. Именно через него оформлялись в соответствующих органах Советского Союза эмигрантские бумаги. Вот тут и выяснилось, что борьба и неприязнь, возникшая между большинством и меньшинством внутри польской партии, зашли слишком далеко. Власти меньшинства не торопились оказывать услугу своим противникам, хотя хорошо понимали: Камилле грозит длительное заключение, если она останется. Она была взволнована: как, ждать целых три месяца? Возможно, под давлением брата, но она наконец получила требуемое разрешение. Ей пообещали, что документы на поездку будут ждать ее в Берлине, где располагалось тогда руководство партии. Тамошние товарищи взяли на себя и организацию поездки из Германии в Ленинград, при условии, что до Берлина она доберется сама.

Но и это осуществить оказалось нелегко. Легально не пересечь польскую границу, если ей грозит судебный процесс с последующим тяжким обвинением. Паспортный контроль в поездах отличался исключительной въедливостью. Тогда ей пришло в голову лететь в Гданьск — «вольный город», который не считался польской территорией. Самолеты были относительно новым и довольно рискованным средством передвижения. Соответственно, прибегали к ним редко, и дорожные документы в аэропортах почти не проверялись.

В марте 1930 года без всяких помех она пересекла границу. Из Гданьска пароходом до немецкого в ту пору города Щецина. Далее поездом до Берлина, а там уже ждали документы — на нее и сына.

Она была в них очень заинтересована, но Янек, чтобы не прерывать учебу, задержался в Варшаве — до конца школьного года. Сначала он переехал к тетке Бейлиной, которая жила в их же доме. Флора держала в ежовых рукавицах всю семью и сразу же решила прибрать к рукам племянника. Однако парень был воспитан совсем по-другому — на равных отношениях, подразумевавших не только уважение, но и доверие. И когда тетка уж слишком стала его допекать, написал об этом матери. Как-то, вернувшись из школы, нашел на комоде письмо, ответ которого должен был его успокоить, открытым и, без всяких сомнений, — прочитанным. В гостиной вся семья Бейлиных уже была в сборе. На него взирали с откровенным осуждением и требуя объяснений. Глубоко задетый подобной бесцеремонностью, он высказал возмущение по поводу того, что его письма вскрываются. Тетка, со своей стороны, упрекнула его в неблагодарности, назвав такое поведение некрасивым. Кончилось тем, что, сложив манатки, он отправился к «тете Янине» — то бишь к моей бабке.

Свидетельство об освобождении Камиллы Горвиц из предварительного заключения под залог в размере трех тысяч злотых

Еще жив был дед — Якуб Морткович. Моей маме двадцать семь, она незамужем. Семья из трех человек отнеслась к маленькому гостю как к чему-то чрезвычайно серьезному. В какой-то степени он разом удовлетворил ставшую нереализованной мечту о сыне и брате. В детстве меня беспрестанно пичкали бесчисленными историями о Янеке. В них он представал восприимчивым, умным, но упрямым мальчиком. С бабкой они поладили быстро. Она была гораздо либеральнее Флоры и многое позволяла. Начиная с альбомов с репродукциями и сборников стихов и кончая долгами прогулками в лесу. Хотя и тут не обошлось без конфликтов, к счастью, пустячных. Наверное, со стороны дяди Кубы, тети Янины и Ханки было и большее понимание. Тогдашний четырнадцатилетний подросток, а сегодня важный седовласый профессор Варшавского университета, он и поныне помнит множество подробностей тех детских лет, рассказывая про бабушку и деда. Когда он уезжал из Польши, меня еще не было на свете. Познакомилась я с ним, уже вернувшимся из России, в 1945 году. И на данный момент он — единственный носитель информации о времени, которого я не запомнила.

Жизнь в доме Мортковичей, все их занятия и разговоры сводились к литературе и искусству. Бабушка с дедом рассматривали свое дело как высшее предназначение, невероятно важно, без всякой иронии, и это не могло иногда мальчишку не раздражать. В их горделивом подчеркивании собственных заслуг перед польской культурой, в почти детском выпячивании знакомств с известными писателями был и свой снобизм. Но при этом время, проведенное в их доме, — почти год, он вспоминает, как период больших художественных откровений, которые навсегда запали в его душу и помогли пережить горькие минуты последующих лет. Не любитель преувеличений и восторгов, он попросил меня дословно записать то, что мне расскажет, без всяких литературностей: «Сколько я тогда начитался у вас дома поэзии Тувима и Вежиньского, сколько пересмотрел в книжном магазине этих репродукций, этих Турнеров, Моне, Панкевичей, Заков — все это стало моим».

Две рассказанные мне о нем истории ободряли меня, когда приходилось выслушивать сокрушения по поводу того, что в родне не было более трудного ребенка, чем я. Страстный пожиратель книг, он вечно воевал с тетей Яниной: входя в комнату вечером и заметив, что он много читает, она выключала свет. Но стоило ей выйти, и он включал свет снова. Она стала выкручивать лампочки. Он купил себе фонарик и при его свете читал под одеялом. Конфисковала фонарик. Тогда он вставал с книгой у окна и читал при свете уличного фонаря. Говорят, из-за этого он испортил себе глаза.

Другая история произошла раньше. Его, восьмилетнего, мои родители везут в гости к Жеромским. Ему предстоит познакомиться с великим писателем. Могу вообразить, сколько раз перед этим ему напомнили, как он должен себя вести, быть внимательным, чтобы за него не было стыдно. Невероятной чистоты рубашка, начищенные до блеска башмаки, приглаженная в последний момент Ханкой, то есть моей мамой, шевелюра на голове. Выглядел он великолепно, когда его представляли пану Стефану и пани Анне. На вопрос, кем он хочет стать в будущем, смело заявляет, что писателем. И что намеревается писать серьезные книги — «не для каких-то там служащих». Откуда взялся этот апломб и презрение по адресу низших слоев у парня, воспитанного по-коммунистически, не известно. Потом взрослые пошли пить чай, а детей — милую маленькую Монисю и ее подружку Марысю Скочылас, отправили в сад, где они должны были все вместе играть. Спустя какое-то время раздался душераздирающий крик Моники, которая через мгновение влетела на террасу с рыданиями: «Он раздавил мне грудную клетку! Он раздавил мне грудную клетку!» Пан Стефан, обожавший дочку, испуганно схватил ее на руки, стал утешать, целовать, спрашивая, что случилось, но та не могла выдавить из себя ни слова. Возникла довольно неловкая ситуация. Тетя Янина попробовала, было, ее разрядить. Ханка бросилась искать Янека в саду. Он, взбешенный, сидел под деревом. «Я так старался, — бормотал он, — а эти дуры не обращали на меня никакого внимания и разговаривали только друг с другом. Надо же им было показать, какой я сильный. Я взял одну из них, повалил на землю и прижал коленом. Откуда я мог знать, что она начнет орать, как резаная?» В неважном настроении возвращались все они домой.