Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Ни минуты не думаю, что гибель нашего хорошего Алёши Ярцева каким-либо образом связана с Борисовой пропагандой. Тем более, что это случилось через ряд лет. О нём Михаил Васильевич написал очерк, приложенный к этой биографии.

Алёша вырос, возмужал и стал красивым и умным парнем. Он успешно учился в университете на литературном факультете. Из него вышел примерный общественник, активный организатор. Его распирала инициатива. Приходя к нам, он всегда приносил кучу проектов организации всяких образовательных кружков по психологии, литературе, истории, дарвинизму и т. п. Он мечтал вновь объединить колонистов в этих кружках, даже обсуждал конкретные списки кандидатов, возможные места и часы занятий кружков.

Он носился с идеей объединения организационных принципов комсомола со здоровым общественным духом колонии и высокими идеями реформаториума. В нём не было и тени упадочничества, то, чем жил и красовался Борис, глаза Алёши всегда горели волей и жаждой жизни. Он был антиподом Бориса.

Я считал Алёшины идеи хорошими, соглашался, что следовало бы заняться самообразованием, что все мы, и я в частности, становимся узкими специалистами и тем обедняем жизнь. Убеждая меня, Алёша обличал мою леность, но… я так был вымотан Институтом и заводом, так всегда смертельно хотел спать, что довольно неохотно поддавался его уговорам. Сколько раз я упрекал себя потом, что не сделал над собой усилия, не поддержал его начинания. Кто знает, быть может это могло бы его спасти!

Алёша жил в общежитии. Однажды, когда Ляля и Саня обещали к нему прийти и не пришли, он ушёл из дома и застрелился.

Он много лет любил Лялю. Она же все годы по слабости воли колебалась между ним и Саней, которого в это время горячо любила Нина Большая. Такие были ситуации. Но Саня был очень настырный — и… Ляля выбрала его.

Первой мыслью было объяснить самоубийство Алёши этой драмой. Но я в это не верю. Кто угодно, но только не Алёша с его любовью к жизни, его широкими интересами, с его сильной волей мог застрелиться из-за неудачной любви! Скорее дело было в противоречиях между идеалистическим мировоззрением, привитым колонией, и суровой действительностью, встреченной им в жизни, между воспитанными его сестрой пережитками сектантства и напором университета, требовавшего вступления в комсомол.

Для колонистов смерть Алёши была громом среди ясного неба. На похоронах было много народа, в том числе из университета.

Страшным ударом эта смерть была для моей мамы. Кто знал, что она пережила, что передумала, она была от нас далеко. Не винила ли она себя, не искала ли ошибок в своей системе воспитания, в которую вложила всю свою душу? Но она держалась на высоте и присылала письма, полные утешения и примирения тем, кто, по её мнению, тяжелее всех переживал эту утрату: Ляле и Нине Маленькой. Михаил Васильевич, очень любивший Алёшу, горько пережил его смерть.

Уже ближе к осени мы снова собрались с Галочкой к маме. Очевидно, начальство испугалось поблажки, которую ей сделало, переведя в Ирбит, и через полгода снова изменило место ссылки. На этот раз её отправили в глухую, богом забытую деревушку Таборинку километрах в 130 к северо-востоку от Ирбита. Там была узкоколейка до маленького заводского посёлка Туринска, а затем ещё 80 километров по болотной гати в дремучей тайге до жалкой деревушки Таборы, центра этой местности, и ещё дальше, до этой самой Таборинки. Сойдя с поезда в Туринске, мы стали искать подводу до деревни. Долго не находилось охотников ехать в такую даль по болотной гати. Мужички отговаривались тем, что у того лошадь-де слаба, а дорога больно плоха, у другого, что ночью ехать опасно, а в тайге «шалят» и т. д. и т. д. Все разговоры клонились к набиванию цены и в конце концов мы поехали с каким-то стариком, заплатив ему втридорога и половину вперёд.

Тайга нас очаровала. Среди бесконечных болот там было много песчаных участков. На них росли боры из величественных старых сосен, совершенно золотых от проникающего сквозь кроны солнца. Я всё силился вспомнить, где я уже видел такой же прекрасный пейзаж и именно при таком самом освещении. Да конечно же, в Москве, в Третьяковской галерее, на картине Шишкина. Не иначе как он бывал в Туринске и здесь написал это чудо.

На болотах просёлок сменялся гатью — настилом из брёвен, положенных поперёк дороги.

Ну уж, это спасибо! Когда вас подбрасывает на каждом бревне восемьдесят километров подряд, отбиваешь себе все соответственные части тела и нельзя сказать ни слова, не рискуя напрочь откусить себе язык! Можно себе представить, какое получается «любование» природой. После первого перегона по гати мы попробовали проходить их пешком, благо и лошадь в таких местах часто шла шагом. Но это тоже оказалось «не сахар». А вообще-то возница вовсе не торопился. Когда гать кончалась на небольшом подъёме, мы отходили на два шага в сторону от дороги и бросались на мягкий сыроватый мох. Тут была несметная сила ягод: черники, голубики и брусники. Их не надо было собирать по ягодке. Разводя немного пальцы, как грабли, мы прочёсывали ими кустарнички и пригоршни сами наполнялись до отказа. Очень скоро и это показалось нам утомительным. Опустив голову, мы просто скусывали с веточек сочную добычу полным ртом, не переползая с места на место, а только вращаясь на пузе как вокруг центра. Далее, с трудом оторвавшись от своего «пастбища», бегом догоняли ползущую лошадь. Не буду говорить, во что превратилось наше платье спереди, а впрочем, получилась очень оригинальная синяя орнаментика.

Дорога была удивительно безлюдна. За весь день мы никого не встретили, только проезжая деревеньку Таборы, видели одинокие фигуры жителей. Далее, не помню во скольких километрах, на реке Тавде лежала ещё более нищенская деревнюшка Таборянка — цель нашего путешествия. Но всё же там было дворов 20–25. Избы когда-то были построены основательно из прекрасного леса, благо его здесь не занимать-стать. Но все подряд избы были старые и гнилые, так же как их хозяева. Это были чалдоны. По одежде, говору, обычаям и привычкам мы поняли, что попали по крайней мере в предыдущий, если не в ещё более ранний век. Помещиков здесь отродясь не было, о нашей революции они впервые узнали от всё больше прибывающих ссыльных. Здесь, в Таборинке, их было пять человек, а по всей округе — множество. Общение с культурными людьми немало расширило горизонт аборигенов.

Мы привезли маме большую радость. В издательстве «Посредник» вышла её книжка о колонии «История одной школьной общины» под псевдонимом Л. Соснина. Это была целиком заслуга Михаила Васильевича Муратова. Он тогда работал в «Посреднике» и получил очень доброжелательное предисловие от Станислава Теофиловича Шацкого, известного и крупного педагога.