Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Урал поразил меня красотой. Когда поезд траверсировал склоны Чусовой, зелень лесов была так густа, скалы, прорытые ею, так величавы, река далеко внизу так отливала живым серебром, так кипела на порогах, что я позабыл про свою обожаемую технику и чуть не выскочил из поезда, чтобы окунуться в это манящее великолепие.

Так или иначе на четвёртый день приехали в Тюмень. Я прошёл через весь город, который показался мне скучным. Зато пристань меня очаровала. Я купил билет на пароход, на палубное место. Он отходил вечером, а весь остаток дня провёл у причалов, глядя, как возчики выгружают со скрипучих возов разные товары, как крючники на «козе» таскают на баржи по два пятерика с мукой (мешки по пять пудов), как ловко ловят чалку матросы, как капитаны приветствуют друг друга в рупора и. маневрируя, ловко причаливают к дебаркадерам. Река Тура жила своей обычной жизнью, но мне она казалась необычной, как жизнь таинственных гаваней в рассказах Александра Грина.

Палубное место, значит спи где хочешь среди смолистых канатов, бунтов чёрной проволоки, бочек с селёдкой и ящиков с пивом. Все более укромные и просто ровные местечки заняли более предусмотрительные и менее любознательные пассажиры, которые не зевали на погрузку. К тому же ночь на реке оказалась холодной, поэтому я ушёл на кокпит, где в моём распоряжении были узкие коридоры по краям машинного отделения, точно так же заваленные всяким товаром и людьми. Мне удалось своротить какой-то ящик поближе к медной горячей стенке кипятильника и продремать, сидя на нём всю ночь, хоть и просыпаясь поминутно от сотрясений парохода при манёврах, от ударов колокола над самым ухом, от истошной ругани и беготни матросов на пристанях. Просыпаясь, я каждый раз думал: «Как всё-таки это замечательно: ведь я путешествую на настоящем пароходе и еду чёрт знает куда, что твой Колумб!».

Я встал на рассвете и пошёл бродить по пароходу. Сидеть на ящике больше не было мочи. Меня привлекало внутреннее окно на лестницу машинного отделения. В окно было видно, как, раза два в секунду, взлетают шатунные подшипники, вращающие мощные кривошипы главного вала. Я уже был настолько образованный, что понимал: на конце этого вала сидят колёса, которые двигают пароход и которые днем и ночью создают адский шум в моей «спальне». Шатуны и кривошипы меня околдовали, я, глядя на их размеренные взмахи, был просто загипнотизирован. Они казались до того мощными, как будто не тащили вниз по Туре старенький пароход, а, по крайней мере, приводили в движение Земной шар. При этом каждый раз на подшипнике сперва показывалась величественная, как корона, громадная маслёнка, чтобы молниеносно взлететь ввысь и затем исчезнуть на дне провала. «Вот так и царские короны…» — философствовал я про себя.

Я торчал у окна минут сорок. Чумазый и мокрый от пота механик несколько раз выходил подышать. Наконец я набрался храбрости и задал ему два-три вопроса, заботливо подобранные так, чтобы показать, что вообще-то я силён в технике, только не знаком с конструкцией судовых двигателей.

— Интересуешься? Пойдём, покажу, — приветливо пригласил он, и я, не веря своим глазам и ушам от счастья, шагнул за дверь, на которой висела дощечка с надписью «Посторонним… строго…» и т. д. Я спустился по крутому трапу, держась за надраенные до блеска медные поручни и думал: «Медные трубы позади, а уж огонь и воду как-нибудь переплыву».

Святая святых парохода напоминала электростанцию Наркомпроса, только здесь было неимоверно жарко, тесно и машина выглядела более мощной. Топка была паровая, и я поражался, сколько она жрёт дров. Полуголый кочегар едва успевал их бросать в её огромное ненасытное чрево. Очень интересным было управление. Сперва из переговорной трубы доносилась зычная команда капитана, и механик тотчас бросался исполнять приказание: открывал и закрывал какие-то клапаны, крутил вентили, включал реверс. На спокойных участках он водил меня по машинному отделению и кричал на ухо пояснения, явно получая удовольствие от благоговейного изумления, которое я проявлял и к нему, и к его механизмам. В разгар беседы зачем-то залетел в машинное отделение вахтенный помощник капитана и сейчас же раскричался:

— Почему здесь посторонние? Студент? Никаких студентов! Попадёт в машину, кто отвечать будет?

Словом, он меня вытурил, а машинисту дал выволочку. И отчего так много начальства на свете? Куда ни плюнь — проводники, милиционеры, помощники капитана. Но я всё-таки был очень доволен, так как почти всё успел разглядеть.

После этого я перенёс внимание на матросов. Тура в межень обмелела. Поэтому на каждом перекате дежурный матрос эффектно перепрыгивал через поручни и, держась за них одной рукой, другой ловко выбрасывал рейку, разделённую на футы и кричал:

— Пять, пять, четыре с половиной, четыре, четыре, четыре, три с половиной, под табак…

Вахтенный на краю верхней палубы повторял каждый выкрик, чтобы слышно было в рубке. Когда дело подходило «под табак», поднималась суматоха. Капитан приказывал сбавить обороты, матросы зачем-то мчались на нос, прыгая по мешкам и бочкам, пассажиры второго и третьего классов (я их презирал) толпились за ними, помощники капитана старались отогнать их на корму. Проходило несколько минут, и слышалось опять:

— Три с половиной, три с половиной, четыре, четыре, пять, пять, шесть, семь, не маячит.

Отбой, все расходились по местам. А я думал, — «Хоть бы раз сели на мель, интересно, что будут делать?».

Очевидно, я стал йогом, и моя мысль приобрела способность телекинеза, потому что скоро мы действительно сели, и здорово. Матросы спустили шлюпку, погрузили в неё якоря, завезли их назад, за корму, а потом, впрягшись в четыре оглобли кабестана, стали подтягивать пароход к якорям. Якоря несколько раз срывались, их снова забрасывали. Матросы выбивались из сил, но через два часа оттащили-таки пароход с мели.

Интересовала меня и обстановка. Я познакомился с бывалым человеком и выспросил, кто зажигает огни на бакенах, где ставятся перевальные знаки, что значит кирпич и что — шар. Подумаешь, река… а сколько с ней возни!

Особенно занятно было на пристанях. Дебаркадеров не было, причаливали прямо к берегу, не доходя до него метра три, а то и все пять. За узенькой полосой бечевника обычно поднимался крутой откос. Оттуда по головоломной тропке бежали парни, сыпались бабы и, как горох, — любопытствующие ребятишки с собаками. Встречавшие обнимали прибывших и тащили узлы в гору. После посадки происходила погрузка дров, которые штабелями были сложены где-нибудь поблизости. Матросы и пассажиры, желающие ускорить отправку, становились цепью и перекидывали поленья, как арбузы. Вот почему они швырком-то называются! Я с удовольствием тоже становился в цепь, а если оставалось время, карабкался наверх. Там всегда оказывалось что-нибудь неожиданное и интересное: или деревня, или лес, или стадо коров среди разлапистых вётел. А с реки и не подумаешь!